счетчика, заполняла квитанции, платила за квартиру Асташовой. Но заезжала она не раз в месяц, чаще, старалась, чем могла, помочь одинокой старой женщине. Лидия Григорьевна ухитрялась прожить на триста долларов в месяц, а остальные двести норовила вернуть Лине.
– Мне хватит, Линочка, – говорила она, – мне твои мальчики каждый вечер еду из ресторана приносят. Я так вкусно никогда не ела, даже поправилась.
– Вы же не станете их закладывать? – полувопросительно сказала Лина.
– Закладывать? – ахнула Лидия Григорьевна. – Я в жизни никого не закладывала, мне уже поздно начинать. Они хорошие, добрые ребята. А что там у них за отношения, никого не касается, я им не судья.
Лина хотела сказать: «Да я не вас, я сына вашего боюсь», но постеснялась. Зачем расстраивать добрую женщину?
Деньги – двести долларов – она брала. Ей тоже приходилось нелегко: стукнуло восемнадцать, алименты кончились. Впрочем, когда они были, Нелли тратила все на себя и не брала в голову, что надо заплатить за квартиру, заплатить Галюсе, купить продукты, какие-то вещи и хотя бы учебники растущей дочери.
Квартплату и жалованье Галюсе Лина каждый месяц выдирала из матери со скандалом, а заветные двести долларов припрятывала, копила. И при каждом удобном случае сбегала из безвкусно обставленных бывших корсаковских хором на Котельнической в тесную, с заниженными потолками квартиру на ордынских антресолях.
Сидели, пили чай теперь уже не с черными сухарями, а со свежайшей пахлавой из азербайджанского ресторана, и вспоминали прошлое. Вспоминали Викторию.
– Твоя бабушка, – говорила Асташова, – была золотая женщина…
– Прабабушка, – упрямо поправляла Лина. – Знали бы вы, как она вас осуждала!
– Я знала, – спокойно отвечала на это Лидия Григорьевна. – Она от меня своих взглядов не скрывала. Но человек она была золотой. Володе, твоему папе, вещи доставала в распределителе, и моей внучке тоже подкидывала – чтоб по справедливости. Брала ее к себе, сидела с ними с обоими, когда мне надо было к врачу или еще куда-нибудь. Билеты на елку приносила для обоих…
– Кстати, как там ваша внучка? – спохватилась Лина.
– Серены Уильямс из нее не вышло, – презрительно усмехнулась Асташова, – но она пристроилась, окончила какой-то заштатный колледж. Гражданство получила. Теперь работает.
– Пишет? – спросила Лина.
– Открытки присылает на Пасху их католическую да на Рождество. Все уговаривает меня завести компьютер и по компьютеру писать: это, дескать, проще. Откуда ж мне денег взять на компьютер? – покачала головой Лидия Григорьевна.
– Ну, компьютер – это не проблема, – возразила Лина. – Хотите, я вам свой отдам? Я на новый коплю, скоро уже сумма соберется, а мой старый могу вам отдать. Вы не думайте, он хороший…
– Я не думаю, – улыбнулась Асташова. – Только года мои уже не те – с компьютером разбираться…
– Я вам все покажу, – уверяла Лина, – это просто. Насчет компьютера ваша внучка права. Компьютер возродил эпистолярный жанр.
Но Лидия Григорьевна отказалась.
– Это вам, молодым, просто, а куда мне, старухе… Да еще сын, не дай бог, увидит, спросит, откуда взяла…
– Вы что, его боитесь? – догадалась Лина. – Он… он вам угрожает? Так я на него управу найду.
– Ну, «угрожает» – это громко сказано, но… – Асташова замолчала надолго. – Твоя прабабушка его терпеть не могла. С ходу верно оценила, с первого взгляда. У нее голова была забита, прости, Линочка, всяким марксистским вздором, но суть человека она схватывала верно и моментально. Я сама не знаю, в кого он такой… Нет, знаю.
Опять наступило долгое молчание. Лина его тактично не прерывала, рассеянно следя, как курится парок над тонкими розенталевскими чашками.
– Я родила не от мужа, – заговорила наконец Лидия Григорьевна. – Мой муж… он хороший человек и большой ученый, но он не мог иметь детей. Он же был атомщик… Они рентгены хватали тут и там, у них это называлось «мазаться». В те времена все же делалось вручную, на коленке, на голом энтузиазме… Вот он и замазался. Только с рентгенами перебрал. «Технически», как они там говорили, он был здоров, у него был доступ к работе, а вот детей… Ну а я молодая была, мне детей хотелось…
– Он знал? – перебила Лина.
– Конечно, знал! – всплеснула руками Асташова. – Думаешь, такое можно скрыть? Мы с ним поговорили, и он сказал, что все понимает. Благословил, можно сказать. Тогда ведь не было никаких этих «инвитро» и прочих чудес. Да и не только в детях дело. Он сказал, что понимает: я молодая женщина, мне нужна половая жизнь. Попросил только, чтоб я действовала… ну… деликатно, что ли. Чтобы не было скандала, сплетен, пересудов… Для начала предложил мне развестись. Я отказалась. Я его любила. Обещала действовать деликатно. Но мы жили в закрытом городке, в «почтовом ящике». Там такие страсти кипели, на десяток Шекспиров хватит. И был там один… Зам начальника по внутреннему распорядку. Он на меня глаз положил, как тогда говорили.
– Так и теперь говорят, – осторожно вставила Лина, видя, что Асташова опять смолкла. – Он вас принуждал?
– Не совсем… Зря я с тобой об этом заговорила, ты еще маленькая, тебе рано…
– Мне восемнадцать лет, – сказала Лина. – И я давно уже все знаю. Меня, между прочим, в тринадцать пытались изнасиловать, пять лет назад. Возраст Суламифи. Вот странное дело: вроде не так давно это было, а кажется, будто сто лет прошло. Я уже совсем не такая… Даже не помню, какая я была тогда, в этом возрасте Суламифи.
– Такая же, как сейчас, – улыбнулась ей Лидия Григорьевна. – Добрая, храбрая, упрямая. Умная.
– Это все не то, – отмахнулась Лина, – я не помню, какая была
– Надеюсь, в тот раз до дела не дошло? – озабоченно спросила Асташова.
– Нет, не дошло. Но было мерзко. – Лина поежилась, вспомнив, как ее рвало на лугу возле хутора. – А главное, она осталась ни при чем.
– Она? – озадаченно нахмурилась Лидия Григорьевна.
– Моя мать. Она все это подстроила.
– Не может быть!
– С моей мамашей все может быть. – Лина вкратце рассказала, как было дело. – Не знаю, чего она добивалась, может, хотела меня «просветить», может, просто было плевать, но она бросила меня, ушла. Потом хвасталась, как у нее все красиво «склалось» уже в тринадцать лет с любовником матери.
Асташова глядела на нее с тревогой.
– Чего она добивалась, догадаться нетрудно. Низвести хотела. До своего уровня. Линочка, – осторожно предложила Лидия Григорьевна, – а ты не хочешь ко мне переехать? Место есть.
– Спасибо, тетя Лида, но я не могу. У меня там заложница осталась. Галюся, няня моя. Она меня вырастила, без нее я могла бы и не выжить… с моей-то мамашей. Но Галюся беспомощная, как ребенок. Теперь я ей помогаю… выживать. Не будем об этом, доскажите, что с вами было, тетя Лида. Если вам не больно. Он вас насиловал? – догадалась она с ужасом. – Этот «замком по морде»?[14]
– Нет. Хуже всего то, что он меня не насиловал. Но мне пришлось… он меня заставил. Как-то узнал… Да почему «как-то»? – рассердилась на себя Асташова. – У него все личные дела хранились, а там медицинская карточка, каждый месяц – проверка. В общем, он узнал, что у моего мужа доза превышена, а врача уговорил – или пригрозил, на него это больше похоже, – чтоб молчал, никому не докладывал. А мне сказал: хочешь, чтоб твой кузнечик работал?.. Он был как танк, ему невозможно было сопротивляться, на него ничего не действовало, ни слова, ни слезы, ни уговоры… Я знала, что для мужа работа – это все, единственный смысл жизни. И смолчала. Это тянулось какое-то время, потом я ему надоела, он нашел себе новую жертву. Но специально все так подстроил, чтобы мой муж узнал. Думал, ничего ему не будет, хлюпик-интеллигент смолчит, все стерпит. А хлюпик-интеллигент пошел и дал ему в морду. Замком по
