морде, – засмеялась Лидия Григорьевна. – Ну, был скандал, партийное дело: поднял руку на военного при исполнении. Только муж-то мой был конструктором, его мозги государству оказались дороже погон какого-то солдафона. Но своего этот мерзавец добился: мужа отстранили от активной работы, он стал чистым теоретиком. Я была уже беременна, сын родился, мы в Москву переехали, и мой муж ни словом, ни намеком не дал понять ни разу, что это не его сын. Но потом он умер, и вот… что выросло, то и выросло. А того бог наказал: перевели на Байконур, и он там погиб в шестидесятом вместе с маршалом Неделиным.
– Все равно вам нужно научиться на компьютере, – вернулась Лина к прежней теме. – Это другая жизнь, другой мир!.. Вот прабабушка тоже боялась компьютеров.
– Мы уже старые, – повторила Асташова. – Ты не представляешь, как страшно жить старикам во время перемен. Невольно начинаешь на бога роптать: зачем я все это вижу?..
– Остановите землю, я хочу сойти, – пошутила Лина.
– Вот-вот.
– Но вы все-таки не уступайте сыну, тетя Лида. Он к вам заходит?
– Заходит, – вздохнула Асташова. – Вот недавно иконки серебряной хватилась – Серафима Саровского.
– Вы же не думаете… – начала было Лина.
– Думаю. Больше некому. Да и не в первый раз. Ему все время деньги нужны. Науку бросил, да и что это за наука? Смех один. Теперь вот бизнесом занимается. И все равно: то одно у него не так, то другое не так…
– Не верьте. Он у вас всегда денег требовал, и когда в науке сидел, и теперь…
– Такой характер, – вздохнула Лидия Григорьевна. – Давай не будем об этом. Расскажи, как у тебя дела.
– Ничего, в институт готовлюсь.
– Куда ты пойдешь? Уже решила?
– Уже решила, – кивнула Лина. – В «мглу», как теперь говорят. Лингвистический университет, – добавила она, увидев, что Асташова не понимает. – Московский государственный.
– Это который раньше был Мориса Тореза?
– Он самый. Иняз.
– Хорошо, – одобрила Лидия Григорьевна. – Ты умница, ты выучишься. Я однажды с твоей прабабушкой о языках говорила. Почему, спрашиваю, при советской власти обучение иностранным языкам было так плохо поставлено? Она, конечно, со мной не соглашалась, но все-таки признала, что плохо.
– И почему? – заинтересовалась Лина.
– Я думаю, это была часть железного занавеса. С иностранцами не общаться, книжек не читать, радио не слушать, ничего не понимать.
– А как же шпионы? – удивилась Лина. – В смысле, разведчики?
– Ну, разведчиков, конечно, обучали по-особому, но ты вспомни, кто у нас были главные разведчики? Зорге, Абель, Ким Филби и компания… А простому советскому человеку иностранные языки, считалось, ни к чему. Вот Виктория Ивановна – еще старой гвардии, до революции языки учила, она знала. А я лет на пятнадцать младше – уже неуч. А знаешь, когда прорвало этот занавес? С приходом «Битлз». У детей стимул появился, стали учить сами, радио слушать, «голоса» ловить. Так и пошло. Твоя прабабушка новые времена ругала, а я ей говорю: посмотрите, сколько людей теперь английский знает! Раньше из-под палки загоняли, а теперь сами учатся. И все-таки жить страшно… – с тоской добавила Лидия Григорьевна. – Твоей прабабушке сколько было? Ведь уже за сто?
– Полный сто один год.
– Вот я сижу и думаю: неужели и мне суждено до таких лет дожить?
Лине вспомнилось, как доктор, пытавшийся спасти Викторию, говорил о долгожителях. «Другая вода, другой воздух»… Вот перед ней еще одна такая долгожительница.
– А что плохого? – попыталась она подбодрить Лидию Григорьевну. – Знаете, песенка такая была:
– Мне уже, Линочка, ни на что смотреть не хочется. Это ты молодая, у тебя жизнь впереди, а у меня… Здоровья нет, сил нет, денег мало, неизвестность страшит, сын, которого я люблю даже меньше, чем его отца… – Асташова замолчала, сама устрашившись своих признаний. – Прости, детка. Не надо тебе такие вещи слушать.
– Ничего. У меня дома свой цирк с конями. Вот странное дело: прабабушка Виктория ведь нам была неродная…
– Как?! – изумилась Лидия Григорьевна.
– Вы не знали? – удивилась в свою очередь Лина. – Это, в общем-то, уже не секрет… Она бабушку Октябрину взяла совсем грудной, она – в смысле бабушка Октябрина – была дочерью врагов народа. Родителей посадили, отца потом расстреляли… Он был ученый, как ваш муж, только генетик.
– Я знаю, как это бывало, – кивнула Лидия Григорьевна.
– Ее мать тоже не вернулась, – продолжила рассказ Лина, – а пра вырастила и бабушку Октябрину, и потом моего папу – ну это уже при вас. И она нас всех любила, как родных. И мы ее любили. Ну, про бабушку Октябрину я точно не знаю, я ее никогда не видела…
– Я видела, – сказала Асташова. – Она была прелестной девочкой, жадной до жизни, нетерпеливой. Ужасно жаль, что она так рано умерла. Но я бы ни за что не поверила, что она Виктории не родная дочь. Конечно, Октябрина ее часто огорчала, все дочери огорчают матерей, но не со зла… Просто она была веселая, безалаберная и хотела жить, а не учиться. А Виктория… ты же понимаешь…
– Хотела воспитать ее настоящей коммунисткой, – весело закончила мысль Лина.
– Но они все-таки были дружны, – продолжала Лидия Григорьевна. – Октябрина при всем своем легкомыслии очень нежно относилась к матери, заботилась о ней. Я, конечно, удивлялась, откуда у Виктории дочка, совсем на нее не похожая, но и мысли не допускала, что она не родная. – Она улыбнулась каким-то своим мыслям. – Помню, учила я Викторию гречку прокаливать и перебирать. Ее это страшно раздражало, но я сказала, что детям полезна гречка, а ради детей она горы могла свернуть. Я ей не раз предлагала перебирать и для нее, и для себя, но куда там! Она считала, что все должна делать сама. Потом стала доставать в своем распределителе продел. Его не надо перебирать, он чистый. И обязательно делилась со мной.
Лина так и не довела тогда до конца свою мысль. Виктория любила приемную дочь, как родную. А потом и внука, и правнучку. А бедная Лидия Григорьевна не могла любить родного сына. Что ж, Лина ее прекрасно понимала. Но вслух говорить не стала, чтобы еще больше не огорчать бедную женщину.
Ей очень нравились эти посиделки. И страшно не хотелось домой к постылой матери и глупой безответной Галюсе.
Она дождалась вступительных экзаменов и поступила в «мглу». Но, как в школе у нее не было мальчиков, так и в институте не возникло. Красотой не блистала, на язык была чересчур остра. А главное, у нее выработалась привычка выставлять колючки и давать отпор, не дожидаясь нападения. Любые знаки внимания вызывали в памяти сцену на бережке литовского озера, лапающие руки, расплющивающий ее вес огромного мужского тела и чужой язык во рту. Или эпизоды из детства, когда Галюся плакала, а в ванной умывался чужой мужик в рубашке, кровавыми бороздами прилипшей к телу. Ни за что, никогда, говорила себе Лина. На хрен никто не нужен.
Как второй и третий языки она выбрала немецкий и итальянский (французский учила в школе, английский выучила дома сама) и принялась с энтузиазмом их осваивать. Немецкий – потому что практично, с немецким легко работу найти, а итальянский – потому что красивый. И к французскому очень близок, значит, сам бог велел.
Лина не участвовала в студенческих тусовках, ни разу не заглянула в «корпус Г», как прозвали маленькую пивную, притулившуюся к институту, где ее товарищи любили собираться после, а иногда и во время лекций. Ее дразнили «ботаничкой». Ей было все равно.
Между тем, когда Лина перешла уже на пятый курс и писала диплом, знаменательное событие произошло в жизни ее матери. Нелли пригласил сниматься один из самых престижных режиссеров России. Супермодный, суперклевый, космополит, сибарит, живущий по всему миру, прославившийся – помимо всего прочего! – пышным букетом романов, обаятельный плейбой, прозванный
