мамы о том, какая у них “Маруся атаманша”; с мамой “дворницкая” с окном в потолке и голубой трубою парового отопления вдоль стены; и ларь с книгами; и черная воронка от тяжелой авиационной бомбы с прилепившимися внутри нее фотографиями, остановившими мгновения ее недолгого счастья с Адамом. “Черная воронка, в которой он сгинул навсегда? Нет, этого не может быть! Адам где-то здесь, на земле. Он просто пропал без вести, однако придет время, и я дождусь от него вести. Ведь Мария подала сейчас весточку – вот она, на груди, у сердца…”.
Александра собралась с духом, сделала шаг, чтобы выйти из архива, но тут косой предзакатный луч ударил в давно не мытое окошко и осветил узкое пространство между стеллажами так ярко, что стала видна каждая паутинка в проеме окна, каждая выбоина на зашарканном полу, а пыльные картонки и папки словно покрылись легкой позолотой. На всю жизнь такой и запомнила она эту комнатку, озаренную солнцем, будто добрым предзнаменованием.
Среди рабочих чехов нашелся плотник. Откуда-то взялся и навесной замок. Закрыв комнатку архива, Александра передала ключи Папикову.
– Спасибо. Потом опечатаем честь честью, – сказал Папиков. – О-о, что это вы такая бледная, Саша? Выйдите на воздух, передохните.
Александра послушно вышла из помещения, успев с улыбкой подумать о том, что Папиков впервые назвал ее по-свойски, по-домашнему, Сашей, значит, война действительно закончилась.
Во дворе чешские рабочие быстро и умело сколачивали из деревянных брусьев и досок летний барак для медицинского персонала госпиталя. Пахло свежими стружками. Александра обожала этот мирный запах – он был из тех, что укрепляют в человеке надежды на перемены к лучшему.
Нежно-розовым облачком цвело в дальнем углу двора невысокое миндальное дерево. Александра подошла к миндалю, прикоснулась к одной из его облепленных цветками веток, как к лицу своей старшей сестры, и тихо сказала:
– Я найду тебя, Маруся…
С тех пор, когда она думала о Марии, ей всякий раз вспоминалось миндальное дерево в цвету во дворе пражской больницы для бедных.
Чехи не успели построить барак до темноты. Госпитальные разбили палатки, выставили караул и устроились на ночлег. “Старая” медсестра Наташа и еще две женщины заснули быстро, а Александра долго смотрела в брезентовый потолок, слушала дыхание сослуживиц и то воображала, какой должна быть Мария, то вспоминала маму и Москву, то думала об Адаме. Марию она представляла себе очень похожей на маму, только лицо сестры все время как бы ускользало из фокуса, и она ни разу так и не разглядела его четко, а только абрис, словно сквозь дымку.
Когда Александру, наконец, сморило, она спала без сновидений. А поутру проснулась от стука молотков чешских рабочих, принявшихся за дело с зарей. Она встала ото сна бодрая, полная сил и, чего не бывало с ней в последние годы, радостная.
– Первый раз вижу, чтоб ты улыбалась на все тридцать два, – сказала ей Наташа за ранним завтраком во дворе больницы. – Сон, что ли, хороший приснился?
– А чего мне не улыбаться? – вопросом на вопрос отвечала ей Александра и теперь уже осознанно широко улыбнулась. – Войне конец. Миндаль цветет. Дом скоро для нас построят. А пшенка как вкусно пахнет! А кофе без цикория!
После завтрака Ираклий Соломонович Горшков пригнал два новеньких американских “виллиса”, которые он “виципил” у начальника тыла армии.
– Ай, молодец, Ираклий Соломонович! – восхитился “виллисами” Папиков. – Водители, надеюсь, наши?
– Наши! – счастливый от похвалы глубоко уважаемого им человека, звонко отчеканил полковник Горшков.
– Тогда садимся и поехали в город.
– На одном? – спросил Горшков.
– Зачем же двум полковникам ехать на одной машине? Несолидно! – лукаво отвечал Папиков. – А еще я возьму моих сестричек.
Скоро Александра и “старая” Наташа предстали пред печальные очи своего любимого начальника.
– Мы должны найти университет, – сказал Папиков. – Он существует с четырнадцатого века, и до войны в нем было пять медицинских факультетов. Перед войной университет закрыли, но сейчас там уже должны быть люди. При ожидаемом потоке нам будет некуда класть раненых. А в университете наверняка много места, да и хорошие врачи могут быть, не все ведь убежали с немцами. А остальное, я уверен, решит полковник Горшков. Решите?
– Так точно! – бодро отвечал Ираклий Соломонович. – Шесть секунд!
Когда Ираклию Соломоновичу требовалось подчеркнуть свою надежность, он почему-то употреблял именно “шесть секунд”.
Это сейчас знаменитый Карлов мост через Влтаву предназначен исключительно для пешеходных прогулок праздношатающихся туристов, а тогда они ловко проехали по нему на открытых “виллисах”.
– Не гони! – велел Папиков шоферу. – Сам посмотри и нам дай увидеть.
Мост поражал воображение фундаментальностью; высокие скульптуры святых по обеим его сторонам казались почти живыми, но самое сильное впечатление производил общий вид города, раскинувшегося по берегам реки. Черепичные крыши то светлого, то более темного терракотового цвета теснились в майской зелени далеко вокруг, а готические башни и шпили зданий так отчетливо прорисовывались на фоне голубого неба, что теряли свое величие, представлялись игрушечными, отчего хотелось потрогать их руками.
Когда они медленно ехали по Карлову мосту, Александру не покидало чувство, что ее старшая сестра бывала здесь и смотрела на эти же скульптурные группы, на темную воду Влтавы, на терракотовые крыши от края до края, на башни и шпили средневековых и более поздних зданий.
Университет нашли быстро. Папиков оказался прав: здесь уже собрались люди из бывшей обслуги и преподавательского состава. Никогда в жизни Александра не бывала прежде в таких старинных зданиях. Сами стены, казалось, источали долговечность, и невольно приходило на ум: “Храм науки”. Много позже она узнала, что Пражский университет – самый древний славянский университет; что “Карлов университет свободных искусств, права, медицины и теологии” был основан в 1348 году чешским королем Карлом; что не один век в нем учились сотни богословов, так что слово “храм” подходило к нему как нельзя лучше.
Ираклий Соломонович быстренько разыскал коллегу, что-то вроде проректора по хозяйственной части. Им оказался такой же маленький, юркий лысый человечек, как и сам полковник Горшков, только черноглазый.
Чеха звали пан Ян, а отчества ему как европейцу не полагалось. Чешский и русский – близкие языки, но, глядя на общение двух хозяйственников, можно было с уверенностью предположить, что, если бы один из них говорил, допустим, на ирокезском, а второй, к примеру, на суахили, они бы все равно понимали друг друга на счет “раз-два-три”.
Александра видела, с каким живым интересом поглядывают на них университетские, но пока не подозревала, что многие из собравшихся здесь – русские. Да и откуда ей было знать? В СССР не оповещали население о местах скопления русской диаспоры.
– Из Москвы? Вряд ли, Любочка. Я вижу по их провинциальным лицам – непохоже, чтоб из Москвы. – Крохотной глуховатой старушке в коричневом с белым воротничком форменном платьице русской гимназистки казалось, что она шепчет, но безукоризненная акустика высокой, как храм, университетской аудитории позволила Александре расслышать каждое ее слово, каждое придыхание. Видимо, ровесница старушки Любочка, высокая, статная и несмотря на сплошь седую голову удивительно моложавая женщина, в юности и в зрелые годы наверняка ходила в настоящих красавицах, да и сейчас, будучи пожилой, оставалась прекрасной.
Редкая зоркость позволила Александре без труда рассмотреть открытое чистое лицо пожилой женщины, чуть усталый взгляд ее серых глаз, светящихся такой доброжелательностью, что Александра смело подошла к ней и сказала:
– Я из Москвы.
– Господи! – В еще не поблекших больших серых глазах женщины промелькнуло смущение. Видимо, она сообразила, что пассаж ее приятельницы был услышан, в том числе и слова о провинциальности в лицах
