военных из России. – Мы тоже из Москвы. И Екатерина Андреевна, – она кивнула на старушку в коричневом платьице с белым воротничком, – и я. – Она подала Александре теплую сухую ладонь: – Любовь Николаевна.

– Александра.

– А где вы живете в Москве? – недоверчиво спросила маленькая старушка.

– Недалеко от Елоховского собора.

– Неужели он цел?! – поразилась Любовь Николаевна.

– Цел, и службы идут, и пушкинская купель невредима.

– Господи, сколько мы ждали вас!… А сегодня, как только увидели, так и ходим за вами стайкой из аудитории в аудиторию. – Любовь Николаевна указала глазами на десятка два мужчин и женщин, стоявших поодаль. – Это все наши, русские. Вы офицер?

– Младший лейтенант. Операционная сестра госпиталя. Мы хотели бы размещать у вас легко раненных и выздоравливающих.

– Замечательно! Все наши будут в помощь.

– Домбровская! Мы уходим! – крикнула издали “старая” Наташа.

Александра кивнула ей в ответ: дескать, слышу, сейчас догоню. Она поклонилась своим новым знакомым, сделала от них шаг, другой, но тут ее осенило, и она вернулась.

– А вы работаете в университете?

– Да. До войны мы все здесь работали и сейчас надеемся поработать, – отвечала Любовь Николаевна. – Вон сколько нас собралось. Мы с Екатериной Андреевной с двадцать второго года по тридцать девятый служили в канцелярии университета.

– В канцелярии? Тогда вы знали всех… Может, вы знали Марию Мерзловскую? Она училась здесь году в двадцать третьем…

Когда позже Александра Александровна вспоминала этот эпизод, то никак не могла ответить ни себе, ни матери, почему ей вдруг пришло в голову, что Мария могла учиться в Пражском университете. Почему? А кто его знает. По наитию, не иначе.

– Сколько ей было в двадцать третьем? – спросила Любовь Николаевна.

– Семнадцать, – не задумываясь, выпалила Александра.

– Катя, ты не припомнишь?

– Нет. А давай спросим девочек. Елизавета Алексеевна, можно вас на минутку? – обратилась Екатерина Андреевна к кому-то из группы стоявших поодаль мужчин и женщин.

Подошла невысокая брюнетка лет сорока. От волнения Александра не запомнила ни ее лица, ни платья… Врезалось в память только то, что от подошедшей пахло “Шанелью № 5”.

– Лизонька, с тобой не училась Мария Мерзловская? – спросила Любовь Николаевна.

– Графиня?

– Графиня, – побледнев, поспешно подтвердила Александра.

– Если графиня, то она училась не в нашем, чешском, а в немецком университете* (*В 1882 году Пражский университет был разделен на чешский и немецкий). Здесь, но в другом здании. Такая светленькая… Кажется, на математическом отделении. Графинь у нас было всего штучек пять, – закончила она саркастически, а после небольшой паузы добавила: – И, наверное, она уехала в Париж, многие уезжали.

– Домбровская! Мы уходим!

– Извините. Я еще буду здесь много раз. Спасибо!

По побелевшему лицу Александры, по потемневшим глазам университетские поняли, что ее вопрос был не праздным, а их ответ просто ошеломляющим.

Александра не помнила, как догнала своих, как вернулась в госпиталь: она не могла думать ни о ком и ни о чем, кроме Марии…

16 мая 1945 года Папиков попросил Ираклия Соломоновича съездить в университет посмотреть, как там идут дела по оборудованию филиала госпиталя.

– И вы, Саша, поезжайте. Оцените обстановку с нашей точки зрения.

Александра очень обрадовалась поручению. На выезд она надела парадную гимнастерку при орденах, чтобы показаться новым знакомым во всей красе. А вспомнив саркастические нотки в голосе ровесницы своей сестры Марии о том, что у них “графинь было всего штучек пять”, и то, как от нее пахло “Шанелью № 5”, Александра в первый и последний раз подушилась духами демобилизовавшейся Нины, фронтовой жены генерала. Очень уж ей хотелось козырнуть так козырнуть!

“Дай Бог мне увидеть их, и я расспрошу о Марии подробно. Вдруг кто-то еще вспомнит… А может, кто-то знает поточнее, где она?…” – думала Александра по дороге к университету.

Ираклий Соломонович то и дело оборачивался с переднего сидения “виллиса”, пытался занять ее воспоминаниями о московском госпитале, но Александра отвечала ему настолько невпопад, что скоро полковник Горшков смолк. На этот раз, проезжая по Карлову мосту, она даже не обратила внимания на скульптуры святых.

У парадного подъезда университета стояли два обшарпанных “воронка”, а из дверей русские солдаты выводили университетских русских и беззлобно, как скот, подталкивали их по направлению к машинам. Среди арестованных Александра увидела и ту брюнетку, ровесницу своей сестры, перед которой ей хотелось “козырнуть”, и маленькую старушку Екатерину Андреевну, и статную Любовь Николаевну.

– Что вы делаете?! Это наши, русские!!!- крикнула Александра и хотела кинуться к стоявшему в сторонке капитану, но Ираклий Соломонович вдруг перехватил ее руку своею маленькой, но, как оказалось, железной рукою. Перехватил и прошептал, яростно выпучив голубые глазки:

– Ты что?! Это Смерш!*

Неприметно стоявший поодаль щуплый, невысокий капитан медленно-медленно обернулся на голос, повел воспаленным взглядом по “виллису”, по Горшкову, по Александре – он арестовывал без сна и отдыха вторые сутки, а ему предстояли еще две плановые ездки. Капитан не смог преодолеть накопившейся в нем усталости, не стал разбираться с младшим лейтенантом и полковником медицинской службы, тем более что они стояли молча. Капитан отвел взгляд, затянулся, бросил окурок американской сигареты на старинную брусчатку, розовато отсвечивающую под веселым майским солнышком, и по-хозяйски, неспешно направился к “воронку”, в который загоняли последних арестованных: маленькую, сухую старушку в коричневом гимназическом платье с белоснежным сменным воротничком из кружев и ее высокую, статную, удивительно моложавую подругу Любовь Николаевну. Прежде чем войти в “воронок”, последняя успела увидеть Александру и робко, недоуменно улыбнуться ей, как улыбаются без вины виноватые.

Много лет спустя, при новой антисоветской власти, Александра Александровна вычитала в сноске каких-то “материалов и воспоминаний” о русской эмиграции в Праге, что 16 мая 1945 года во дворе пражской тюрьмы Панкрац было расстреляно 300 наших эмигрантов.

XVII

Яхту “Николь” вел из Бизерты в Марсель механик Иван Павлович Груненков. Иногда его сменяли за штурвалом Мария или Антуан.

Антуан был героем Вердена, в армии его знали и помнили. И в те декабрьские дни 1941 года, когда положение французов оставалось весьма плачевным, память о былом достоинстве нации возрождалась день ото дня. Так что уклониться от службы новому начальству оказалось для Антуана гораздо проще, чем он предполагал.

– Понимаю, – подписывая его рапорт об увольнении, с чувством сказал генерал, назначенный маршалом Петеном, поднялся из-за стола и протянул Антуану руку. – Желаю удачи! – И в глазах его промелькнула зависть.

В море они несколько раз видели перископы немецких подводных лодок.

– Плавают, проклятые, – провожая глазами одну из них, мрачно сказал Иван Павлович, – разгуливают,

Вы читаете Храм Согласия
Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату