ее на лету – чем чем, а интуицией Бог ее не обидел.
Мария хотела бы задержаться в Марселе, но Антуан рвался в Париж, чтобы там определиться в войне против немцев; доктору Франсуа не терпелось вернуться в Тунизию к изучению на месте любезных его сердцу берберских наречий; Клодин все вздыхала о своей горькой участи няньки при Николь, а особенно часто о том, как же там, в Тунизии, будет теперь жить ее муж “без горячего”; Николь угнетала своим полным безразличием к жизненным планам и Мари, и Антуана, и Франсуа, и Клодин, и вообще всех на свете, включая и самою себя. Словом, все шло к тому, что и Рождество, и Новый 1942 год они встретят порознь. Так оно и случилось.
Мария проводила Антуана в Париж ранним-ранним, еще полутемным утром 17 декабря с железнодорожного вокзала Сен-Шарль, с того самого, откуда она провожала однажды Николь и Шарля.
Прощание с Антуаном вышло какое-то скомканное.
По дороге на вокзал они прокололи автомобильную шину. Пришлось менять колесо. Минут пятнадцать искали гаечный ключ, которого не оказалось в ящике для инструментов. Нашли в промасленной ветоши. Времени оставалось в обрез.
От привокзальной площади до здания вокзала бежали бегом. Потом продирались сквозь полусонную толпу внутри вокзала на перрон. Тяжелый дух сгрудившихся тел неприятно поразил острое обоняние Марии, ей вспомнилась толпа на севастопольском пирсе, и на мгновение вернулось то же самое отчаяние, что было тогда, в неполных пятнадцать лет, – отчаяние вечной разлуки.
А поезд уже тронулся с места. Прежде чем вскочить на подножку, Антуан едва успел чмокнуть ее в щеку.
Еще минута, и чугунный фонарный столб заслонил стоявшего в тамбуре мужа, и он скрылся из поля зрения Марии.
А там белесый утренний туман поглотил и подпрыгивающий на стыках красный огонек хвостового вагона.
Возвращаясь к дому Николь, Мария проехала вдоль набережной Конебьер, мимо роскошного отеля “Ноай”, где когда-то, как казалось теперь, совсем в другой жизни, она встречалась с юным Михаилом; мимо отеля напротив бистро, в котором он скрылся навсегда со своей милой простенькой девушкой. Душа Марии не дрогнула. Конечно, она вспомнила все в мельчайших подробностях, но вспоминать-то, по существу, было нечего.
Они отплыли из Марселя в Бизерту в ночь с 18-го на 19 декабря. Иван Павлович и Мария по очереди несли вахту, а доктор Франсуа занимал их своими познаниями в русском языке. Штурвал доктору не доверяли, а торчать в своей каюте ему было и скучно, и совестно. В те часы, когда у руля стояла Мария, доктор Франсуа находился возле нее неотлучно, а в вахту Ивана Павловича позволял себе вздремнуть часа полтора, максимум два. Так что все трое находились в жестком рабочем графике. Как и путь в Марсель, дорога домой в Тунизию предстояла нешуточная. В море их могли расстрелять и французы, и англичане, и немцы. Яхта шла без опознавательных знаков, как ни странно, это был единственно правильный выбор. После трагедии 3 июля 1940 года в бухте военно-морской базы Мерс-Эль-Кебир отношения между французами, немцами и англичанами запутались окончательно*.
* В этот день, а точнее, в 5 часов 54 минуты утра, корабли Британского королевского флота открыли огонь на поражение по запертым в алжирской бухте Мерс-Эль-Кебир отборным соединениям военно- морского флота Франции, в то время четвертого по величине флота в мире после флотов Англии, Советского Союза и Соединенных Штатов Америки. Потери французов были огромные: более 1200 офицеров и матросов похоронено только в Мерс-Эль-Кебире, многие пропали без вести.
Всего лишь за одиннадцать дней до этой трагедии (22 июня 1940 года) маршал Петен подписал перемирие с Германией в пресловутом салон-вагоне в Компьенском лесу. Именно в этом вагоне 11 ноября 1918 года маршал Фош продиктовал условия перемирия повергнутой Германии.
С момента решения кабинета Петена о сепаратном мире с Германией до событий в бухте Мерс-Эль- Кебир не прошло даже двух недель. Все было очень зыбко. Французы и англичане еще воспринимали друг друга союзниками, а не врагами. Но Черчилль отдал приказ… и скрепя сердце английские адмиралы подчинились ему. Современные военные историки утверждают, что никакой необходимости уничтожать французские корабли не было. Решение Черчилля носило декларативно-политический характер: он хотел таким образом дать знать Рузвельту, что Англия намерена воевать до конца, а значит, Америке пора отнестись к этому всерьез и тоже действовать. Сигнал премьер-министра Великобритании был услышан президентом США. Хотя, если посмотреть шире, это всего лишь часть общей картины. В отношениях между Англией и Францией накопилось к тому времени так много недомолвок, путаницы, взаимных обид и просчетов, порой фатальных, что осуждать в данном случае одного лишь Черчилля слишком просто. Например, накануне трагедии в Мерс-Эль-Кебире, нарушив договоренность с англичанами, правительство Петена вернуло Германии 400 пленных немецких летчиков, сбитых в боях за Францию. Таким образом, французы, с точки зрения англичан, укомплектовали обстрелянными пилотами не один десяток эскадрилий люфтваффе, готовых в любую минуту обрушиться на Англию, – подлетное время короче птичьего носа.
Первая ночь в море выдалась с обложным мелким дождичком, мглистая, не ночь, а благодать для быстроходной “Николь”, оба дизеля которой были так отлажены Иваном Павловичем, что яхта спокойно развивала скорость в 15 -17 узлов*. Хотя “Николь” и была дополнительно оборудована парусами, но их не ставили, дабы не создавать лишний риск и ненужные хлопоты.
* У з е л – одна морская миля, 1852 метра в час.
Марии нравилось вести яхту во мгле среди хлябей морских и тьмы небесной, когда за черными стенами рубки все представлялось таким опасным, что казалось, одна лишь тоненькая, мертвенно светящаяся стрелка судового компаса, только она одна и удерживает путеводную нить. “Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю…”. Есть. Мария давно знала и ценила это захватывающее и тело и душу состояние надмирного полета.
День был тоже благополучный, с настолько низкой облачностью, что никакой британский самолет не рискнул бы пробить ее и посмотреть, что делается на водной поверхности отряженного под его наблюдение квадрата акватории Средиземного моря. День прошел замечательно. Доктор Франсуа даже сварил берберский кофе и угощал им по очереди Ивана Павловича и Марию.
– Какой же он берберский? – нарочито придирчиво спросила Мария. – Берберский готовят на раскаленном песке. Где песок?
– Ай, Мари, на песка нада придумай! – весело отвечал Франсуа и сделал правой ладонью такой жест у себя над головой, будто хотел описать светящийся нимб. Дескать, воображать надо! Доктор плохо переносил боковую качку, но это его не огорчало. Что такое морская качка по сравнению с занудством Клодин с ее “горячим” или мертвенной пустотой Николь, молчаливой, как кукла? Чепуха. Подумаешь, качка! Главное – скоро Бизерта! Скоро свобода! Да что там скоро, когда он уже сейчас свободен!…
Вторая ночь прошла так же спокойно, как и первая, хотя волнение в море усилилось и пришлось задраить люки.
В короткий час отдыха Марии приснилась китайская ширма с роскошными павлинами, многоцветные хвосты которых были набраны из перламутра самых причудливых оттенков. Эта ширма была у нее перед глазами весь долгий переход из Севастополя в Бизерту – она отделяла ее постель от семьи дяди Паши в его просторнейшей каюте младшего флагмана последней эскадры Российского императорского флота. Приснилась ширма. Приснилась адмиральская каюта, где за круглым столом под белой скатертью ужинали адмирал дядя Паша, маршал Петен, генерал Роммель и она, Мария. Разговор шел по-французски, и Мария переводила сидевшему рядом с ней подтянутому, внимательному Роммелю с французского на немецкий язык. О чем они говорили? Неясно. Смысл как-то выскользнул, едва Мария проснулась от волны, резко ударившей в обшивку. А, наверное, смысл был. Какой же разговор без смысла? Тем более между русским адмиралом, немецким генералом и французским маршалом. Но не об этом подумала Мария, проснувшись, а о том, как близко, как подробно она видела всех троих…
