крестом.
Мсье замешкался, хотел что-то сказать, но вдруг поднял своего коня на дыбы, и тот понесся галопом прочь по белеющей в ночи дороге так, что только искры летели из-под хорошо подкованных копыт.
XX
В конце первой декады февраля 1942 года Мария Александровна отплыла с Иваном Павловичем Груненковым в Марсель. У них установились дружеские, почти родственные отношения, хотя в пути они редко виделись: стоять за штурвалом приходилось по очереди. Яхта “Николь” была в отличном техническом состоянии; погода выдалась облачная с частыми дождичками, что позволило им добраться до Марселя вполне благополучно.
В Марселе было тепло, дороги высохли после зимних дождей, деревья опушились первой нежной зеленью, отчего даже воздух вокруг них реял зеленоватым ореолом. С каждой минутой приближалась благоуханная южная весна.
“Пора брать садовника, – подумала Мария, входя во двор марсельского особняка Николь с его обширным запущенным садом. Большой серый дом был сложен из потемневшего от времени песчаника; камни были крупные, прямоугольной формы, а в расселинах между ними мягко зеленел вековой мох, обновляющийся год от года. – Дом громадный, и как они его отапливают? Как убирают, если учесть, что Николь не терпит посторонних?”
Посторонних Николь действительно не терпела. Весь дом обихаживали только истопник Жан и его жена Жанна – люди довольно пожилые, хотя еще крепкие. Сложность их жизни в темное время года заключалась в том, что Николь не разрешала им находиться в своем присутствии, и каждое утро они выжидали далеко за воротами в кустах, пока Николь уйдет на кладбище к Шарлю, а вечером спешили исчезнуть до ее прихода. Они не обижались на хозяйку дома, потому что принимали ее условия не как барскую прихоть, а как проявление болезни.
Николь, конечно же, была у Шарля, а Клодин встретила Марию со слезами радости. Разумеется, Клодин всегда раздражала Марию своей одноклеточностью и вечным “горячим”, но за долгие годы знакомства они не то чтобы сроднились, а как бы попритерлись друг к другу, к тому же Мария давно взяла себе за правило пропускать мимо ушей пустопорожнюю болтовню госпожи полковницы.
“Зря Франсуа не передал ей хоть маленькую записочку”, – глядя, как жадно смотрит на нее Клодин, подумала Мария и тут же нашлась: – Ты прости меня, Клодин, Франсуа хотел передать тебе письмо, но накануне его послали в дальний гарнизон, так получилось… Мы часто говорим с ним о тебе.
– Спасибо. – Клодин расцвела, вытерла слезы, деловито высморкалась в большой батистовый платок розового цвета и спросила с живой надеждой в голосе: – А он ест горячее?
– Ест, – с облегчающим душу удовольствием продолжала врать Мария, – ты ведь его приучила…
– Слава Богу! Слава Богу! А мадам Николь у Шарля стемна дотемна и никому не позволяет ухаживать за его могилкой – все только сама. И стала такая садовница – каждый цветочек теперь знает, а все долгие зимние вечера книжки ботанические читала, выписывала для себя что-то.
– Значит, она увлечена. И это поддерживает ее жизнь.
– Поддерживает, поддерживает! – подхватила Клодин. – Она у меня даже горячее есть стала, не часто, но все-таки…
Темнело, хотя и не так быстро, как в декабре, но день еще не возобладал над ночью, и сумерки медленно опускались на землю. Еще час назад отдельно стоявшие друг от друга деревья слились в единое чернеющее пятно.
– Вещи завтра перевезем. Пойду-ка я встречу Николь.
– Пойди. Пойди, – согласилась Клодин. – Мне она запрещает, а тебе ведь пока не запрещала.
Мария встретила Николь на полдороге с кладбища. Они молча обнялись. Тело Николь показалось Марии не таким маленьким и хрупким, как при расставании. По безлюдной темной дороге под хмурым небом без единой звездочки домой они шли молча.
Поутру Мария уже не застала Николь, а Клодин обрадовалась возможности позавтракать с гостьей. По тому, как отменно был сварен кофе и поджарены гренки, чувствовалось, с каким нетерпением ожидала Клодин этого совместного завтрака. Мария постаралась быть с ней как можно ласковее и словоохотливее. Конечно же, их разговор все больше вертелся вокруг Франсуа, и Мария еще раз пожалела, что не “вынула” из него хотя бы клочок бумаги и какой-нибудь крошечный подарочек для Клодин.
– О! Какая же я беспамятная! – вдруг встала из-за стола Мария. – Франсуа ведь еще до отъезда передал для тебя подарок. Я мигом!
Мария поднялась в свою комнату, достала из сумочки гранатовое ожерелье, которого Клодин точно у нее не видела, так как куплено оно было накануне в Бизерте.
– Вот! А ну-ка дай мне свою лилейную шею! – И с этими словами Мария застегнула на шее Клодин тяжелое ожерелье из крупных, отборных гранатов.
Оставив застывшую на месте Клодин наедине с ее чувствами, Мария по-девичьи легко выбежала в сад. И здесь тело и душа ее наполнились таким неожиданным приливом молодых сил, какого не было у нее давно: то ли вкусный завтрак, то ли красота запущенного сада с первой зеленью, то ли бранчливое чириканье воробьев или щедрость, с которой одарила она Клодин, или белый голубь, взмывший к чистому небу в стороне кладбища, а может, здоровый сон на берегу, когда тебя не болтает всю ночь вместе с яхтой? А скорее всего подействовало на нее все вместе, как говорила когда-то ее нянька баба Клава, – “заедино”.
Вспомнив свою любимую бабу Клаву, представила Мария васильки, что голубели среди туго набитых, но еще зеленых пшеничных колосьев восковой спелости. Вспомнила их с бабой Клавой песню в поле на два голоса:
– Зачем тебя я, милый мой, узнала?
Зачем ты мне ответил на любовь?
Через всю жизнь до глубокой старости пронесла Мария те васильки для папа в пшеничном июньском поле, то, как смешно было ей слышать от сморщенной, скрюченной старушки о каком-то милом, о какой-то любви…
Так устроена наша память, что порой целые годы вспоминаются лишь серым комком, в том числе и якобы важные события, а остаются навсегда островки вроде этого, когда маленькая Маша собирала со своей няней Клавой васильки в день рождения папа. Притом остаются они нетленными, во всей полноте и прелести живых ощущений. Может быть, эти островки и есть главные точки отсчета нашей жизни, непритязательные, совсем простенькие, но яркие, как озарение свыше. Мария подняла руку над головой и сладко-сладко потянулась всем телом.
В ворота постучали негромко, но очень уверенно.
Мария открыла массивную глухую калитку.
– Мадам Мари Мерзловска? – спросил молодой рослый черноглазый мужчина. Не просто черноглазый, а еще и косоглазый и поэтому сразу запоминающийся.
“Косой – это к удаче!” – промелькнуло в голове Марии стародавнее поверье, запомнившееся еще со времен Морского корпуса.
– Да, я Мари Мерзловска.
– Тогда разрешите пройти во двор.
Мария распахнула калитку и, пока проходил гость, успела рассмотреть на обочине старенькое такси без водителя.
– Мадам Мерзловска, у меня к вам пакет лично в руки. – И он протянул ей с полупоклоном узкий конверт с изображением отеля “Ноай”.
– Я не живу в этой гостинице, – холодно сказала Мария.
– Гостиница здесь ни при чем, просто другого конверта не было. Прочтите, пожалуйста, при мне.
Мария вскрыла конверт.
“Я свободный француз. Я верю в Бога и будущее моей родины. Я принадлежу сам себе. У меня лишь
