ногах).
Еще их восхищает отрывистое кваканье лягушки.
Им нравится луна, на которую удивительно похожа китайская женщина. Этот неброский свет и четкий контур для них как родной. Кстати, многие из них рождаются под знаком луны. Они ни в грош не ставят солнце, хвастливое и надутое, любят искусственный свет, масляные лампы, которые, подобно луне, хорошо освещают только сами себя и не испускают ярких лучей.
Лица на удивление пропитаны мудростью, в европейских лицах по сравнению с этими все кажется чрезмерным: просто кабаньи рыла.
Не видно ни опустившихся лиц, ни выражения умственной отсталости, — у нищих, которые, кстати, встречаются нечасто, в лицах утонченная духовность, печать «хорошего общества» и интеллекта, во многих — «парижская тонкость» и ощущение той хрупкой правильности, которая встречается иногда у отпрысков древнего аристократического рода, ослабленного единокровными браками.
У китайских женщин восхитительное тело, словно стебель растения, ни тени той потаскушечьей повадки, которую так часто встречаешь у женщин в Европе. У здешних старух, как и у стариков, — приятные лица, не изможденные, а живые и просветленные, их тело еще справляется со своей работой, а нежность к детям придает им особое обаяние.
Иностранцы часто говорят, что у китайцев религиозный склад ума, но это не совсем точно. Китайцы для этого слишком скромны.
«Исследовать суть вещей, которые ускользают от человеческого понимания, совершать сверхъестественные поступки, которые, кажется, лежат за гранью возможностей человека, — вот чем мне не хотелось бы заниматься». (Цитата из одного китайского философа, которую приводит Конфуций, и можно себе представить, как она его порадовала.{76})
Ах нет, нет — какой стыд! Они не хотят преувеличений. Что вы, что вы! Кроме того, так удобнее. Если уж они на ком-то сосредоточились, это будут духи, и непременно злые, и чтоб они в это самое время творили зло. А иначе зачем огород городить?
А между тем Божественное в единстве с иллюзией проникает в них именно благодаря этому своему самоустранению.
В Китае должен был царить Будда, улыбка которого пересиливает любую реальность. Но его индийская важность куда-то пропала.
Среди храмов, в которых я побывал, — храм пяти сотен будд в Кантоне.
Пять сотен! И хоть бы один был настоящий! Всамделишный, как полагается! Пять сотен, среди которых и Марко Поло в шляпе, подаренной, надо полагать, вице-консулом Италии. Пять сотен, и ни один из них не вступал на путь, ведущий к Святости, даже первых шагов не делали.
Никаких величественных поз, сопутствующих созерцанию. Одни держат на руках по два-три ребенка или играют с ними. Другие от души почесывают себе бока или уже занесли ногу, словно торопятся прочь, не терпится им пройтись, и почти у всех лица хитрющие, как у следователей, экзаменаторов или аббатов XVIII века, некоторые явно посмеиваются над простодушными, а кроме того, вид у большей части этих Будд небрежный и уклончивый. «Ах, понимаете ли, у нас так принято…»
И тут не знаешь, помереть ли со смеху, разозлиться, расплакаться или просто сделать вывод, что жизнестойкое и уравнивающее всех человеческое убожество — сильней индивидуальности святого или полубога.
В храме китайцы чувствуют себя абсолютно свободно. Они курят, разговаривают, смеются. По обеим сторонам алтаря предсказатели судьбы читают будущее по отпечатанным заранее карточкам. Встряхивают для вас в коробке крохотные рулончики, и какой-нибудь из них всегда выступает чуть дальше других, вы его и вытягиваете. На нем номер. Вам находят тот листок с предсказанием, который соответствует этому номеру, и читают… остается только поверить на слово.
Немногие европейцы любят китайскую музыку. А между тем Конфуций, который не был склонен к преувеличениям, несмотря на это, так вдохновился одной мелодией, что в течение трех дней не мог есть.
У меня нрав более умеренный, но я скажу, что если не считать некоторых бенгальских мелодий, меня трогает сильнее всего именно китайская музыка. Она меня умиляет. Европейцам в первую очередь мешает шумный оркестр, который подчеркивает и прерывает мелодию. Это очень по-китайски. Вроде их любви к петардам и вспышкам. К этому нужно привыкнуть. Между прочим, забавная вещь: несмотря на весь этот невероятный шум, китайская музыка — крайне мирная, не сонная, не замедленная, но все равно мирная, в ней нет воинственности, принуждения, командирского настроя, нет даже страдания — только ласка.
Сколько в ее звучании доброты, расположения, общительности. Никакого бахвальства, идиотизма и восторженности, только человечность и добродушие, детскость и народность, веселье и дух «семейного праздника».
(Кстати, китайцы говорят, что европейская музыка — монотонная. «Всюду одни марши», — считают они. И ведь действительно, белая раса столько марширует и трубит.)
И как есть люди, которым достаточно открыть томик некоего писателя, и они ударяются в слезы, сами не зная почему, так и я, когда слышу китайскую мелодию, чувствую, как освобождаюсь от своих ошибок и скверных поползновений, которые у меня были, и от лишнего груза, который ложится на меня с каждым новым днем.
Но есть и еще чарующая вещь, которая хоть и не сильнее музыки, но, возможно, неизменнее — это звучание китайского языка.
В сравнении с китайским другие языки занудны, отягощены тысячами смешных черт и такими однообразными хохмами, что обхохочешься, это языки для вояк. Только для них и годятся.
Китайский язык — не такой, как другие, он не подчиняется толчкам и повелениям синтаксиса. Слова в нем порождаются без жесткой схемы, без единых правил, расчета и избыточности, в них нет нагромождения звучных слогов, и этимология тут ни при чем. Слова в китайском — односложные, и этот единственный слог звучит неопределенно. Китайская фраза напоминает негромкие восклицания. В слове не больше трех букв. Часто согласная «n» или «g» их приглушает и сопровождает, словно удар гонга.
Наконец, это язык певучий, что еще приближает его к природе. В мандаринском наречии{77} четыре тона, в южнокитайских диалектах — восемь. Ничего общего с однообразием других языков. Говоря по-китайски, двигаешься то вверх, то вниз, то снова вверх, то остановишься на полпути — и снова вперед.
Китайский язык до сих пор еще резвится на свободе.
Любовь в Китае — не та, что в Европе.
В Европе женщина безумно вас любит, а потом, еще в постели, вдруг забывает о вас, задумавшись о сложностях жизни, о себе самой иди вовсе ни о чем — а то и просто в очередном приступе «белой тоски».
Арабская женщина ведет себя как волна. Танец живота — имейте в виду — не просто зрелище, приятное для глаз: нет, в вас поднимается волнение, вас захватывает, а чуть позже вы обнаруживаете себя в блаженном состоянии без малейшего представления о том, что с вами произошло и каким образом.
Эта тоже погружается в свои мечты: между вами раскидывается Аравия. Все закончилось.
Китаянка — другое дело. Китаянка — словно корень баньяна, который проникает повсюду, даже между листьями. Такой у нее нрав, и если уж вы ее привели в свою постель, пройдет много дней, прежде чем вы от нее отделаетесь.
Китаянка станет вами заниматься. Вы для нее как пациент в санатории. Она ни на секунду от вас не отвернется. Будет лепиться к вам, словно вьюнок, который не умеет расти один.
И самому непоседливому из мужчин она будет близкой и легкой спутницей — как простынка.
Китаянка следует вашим желаниям, но безо всякой приниженности, об этом и речи нет — она выполняет их тактично, точно и с любовью.
Наступает минута — вслед за минутами другого рода — когда практически всем хочется отдохнуть.
