— Пуляев, что ли, рассказывал?
— Кто же, кроме него. Про котлеты. Про Новый год. Про Ларинчукаса. Сагу твою. Он же рассказчик великий. Мы работаем, а он рассказывает. Ты, дед, человек-легенда.
— Давай еще по одной.
— Давай. У меня осталось еще.
— Что, плохая водка?
— Водка хорошая, только я ее не пробовал раньше. Утром-то ничего?
— Абсолютно. Только голова может кружиться.
— Насчет головы у меня все в порядке.
— И как он сейчас? Много денег зашабашил?
— Дед, ты меня простишь?
— А в чем дело?
— Я ведь не знаю, где сейчас друг твой.
— А кто ты вообще?
— Ты только не пугайся, дед. Я из милиции.
Хоттабыч ругался долго и незамысловато. Повторял одни и те же слова, потом, словно забывая их, выстраивал главный образ вновь.
— И что ты от меня хочешь? С крыши меня согнать? Так многие уже пробовали. Их нет, а я вот он. У себя дома. У меня много домов. И во всех порядок. А Пуляев денег срубит, прогуляет — и нет ничего, не хозяин он.
— Дед, Пуляев в беде. Это я его к вам послал. Мой он человек.
— И он мент???
— Вроде этого. Дед, услуга за услугу. Ты только вдохни поглубже. У тебя с сердцем все в порядке?
— Еще чего объявишь? Что Леонид Ильич Брежнев жив и идет с Красной Армией на Питер?
— Еще круче, дед. Айболита твоя жива. Я весь сыск на ноги поднял. Жива она, в доме для престарелых в Хабаровске.
— Чего?
— Того.
И это была чистейшая правда. Вся операция поисков Альжбеты заняла тогда у него неделю. Он часто делал то, что другие считали полной дурью, а потом выходило, что дурак-то не он.
— Я тебе адрес напишу на бумажке. Ее через адресный стол нельзя было найти. Сложная история. Но жива и в меру здорова. Был когда в Хабаровске?
— Кто ж меня туда пустит?
— Дед, я тебе устрою свидание. Она ведь думает, что тебя нет. Вы, старые люди, хуже детей. А теперь она знает, что ты есть, но не знает, куда писать.
И тогда Хоттабыч завыл, заплакал, забился поломанной игрушкой под ногами Зверева.
— Перегрызу суке Горбачеву горло, доползу, наброшусь и буду грызть! Кровью его напьюсь, уши отгрызу, в глаза палки забью, что же он наделал!
Когда старик успокоился, сел, отпил из новой баночки, Зверев написал ему адрес на листке, вырванном из записной книжки. По памяти. Адрес был несложным.
— Дед, когда дело закончится, я тебе помогу. Билет выправлю. А сейчас говори, где Пуляев. Я с ним связь потерял.
— Пуляев у Охотоведа в цене.
— Охотовед — это кто?
— Наблюдатель. Селекционер. Он в «Соломинке» в гостиницу людей набирал. Меня взял однажды, за работоспособность. Но я без водки не могу. Выгнали. А Пуляев в гору пошел. Сначала на торфа, а потом, ходят слухи, его на Острова взяли.
— Какие еще острова?
— Ладожские. Там другая работа. Еще денежней. Но оттуда уже не возвращаются.
— То есть как?
— А не хотят возвращаться. Хорошо там.
— Где эти торфоразработки?
— Где же им быть? По Мурманской дороге. Где в войну резали торф, там и теперь.
— И что там?
— Там как бы производство какое-то. Бомжей набрали. Они строят дома, потом жить в них будут, снова торф резать. Знать, война скоро.
— А Острова — это что?
— Это никому не ведомо. Там у них секрет какой-то. Но многие мечтают туда попасть.
— Еще скажи мне, дед, где найти теперь Телепина?
— А тут ты в точку попал. Там он и есть. На Островах.
— Кроме шуток?
— Какие уж шутки.
— И что он там делает?
— Что и, все. К войне готовится.
— К какой войне?
— К третьей мировой. Две уже были.
Старик, однако, уже опьянел. Вот он нацедил еще из баночки, очистил банан.
— А у тебя какое звание? Ты мне книжечку покажи! Я с кем попало пить не стану! — Потом забубнил что-то, опять заплакал. Зверев баюкал Хоттабыча, как маленького ребенка, пока тот не уснул вовсе. Потом он выключил примус, собрал мусор, сложил его в пакет, с тем чтобы вынести вниз, в контейнер.
Напоследок он еще раз взглянул на деда. Тот перестал плакать во сне и даже улыбнулся. Зверев достал еще пятьдесят тысяч, вложил старику во внутренний карманчик ковбойки, где он хранил свои сбережения, вылез из помещения через лаз, аккуратно закрыл его за собой.
В принципе внештатники Зверева вычислялись. Тот блокнот, что остался в сейфе в служебном кабинете и, несомненно, прочитанный теми, кто мог и должен был понять цифирьки и буковки, которыми Зверев прикрывал адреса и номера телефонов, мог дать, после кропотливого труда и сопоставлений с некоторыми деталями и прошлыми делами, выход на многих агентов, осведомителей, сочувствующих. Иные отметки понять постороннему человеку было невозможно. Но Зверев решил вообще обойтись без риска и воспользоваться тем телефоном, который хранил только в памяти.
Человек этот жил вообще в Кронштадте, и раньше до него добраться было затруднительно. Для Зверева же получение пропуска происходило автоматически. После звонка коменданту бумажка с печатью лежала через тридцать минут в своей ячейке на контрольном посту. Зверев наезжал изредка в этот город, для психотерапии. Все там было по-другому, не так, как на материке. И даже безработные, которых он научился со временем различать в толпе автоматически, глядели на мир и Зверева в том числе, не по- собачьи, безнадежно-завистливо, а совершенно безмятежно. Он долго думал о таких метаморфозах и коллизиях духа и пришел однажды к выводу о феномене концентрации времени. Время здесь было сохранено в неприкосновенности благодаря тому, что здесь жили души строителей и воинов. Оки берегли остров, берегли, с переменным успехом, форты и мистический памятник императору с приказом беречь эту землю, даже если все вокруг рухнет, стоять до последнего человека и последнего заряда. И наверное, не случайно последний надежный адрес следователя по особо важным делам, которого звали Юрием Ивановичем, находился здесь.
Открытый остров не будил уже столько надежд и фантазий. Желающих отправиться туда было немного. Зверев купил билет, как и все другие пассажиры.
На дамбу пал туман, и ехали они медленно, осторожно, и КПП со шлагбаумом и двумя добродушными матросами в шапках и шинелях возник неожиданно. Они притормозили, из помещения поста выскочил мичман, сравнил номер автобуса с какой-то бумажкой и махнул рукой.
Звереву не нужно было звонить своему человеку. Тот работал барменом в стекляшке недалеко от
