уже, что все сюрпризы кончились, но одно открытие следовало за другим. Уже долгое время моя дочь при содействии моей матери виделась где-то с вдовой Монтальдо, а я ничего не знала об этом.
— Вы что, за дурочку меня принимали? — вскинулась я.
Но мать, с тем непостижимым спокойствием, которое овладевало ею в самые напряженные моменты, не поддалась на мой агрессивный тон.
— Очевидно, да, — мирно улыбнулась она. — Ведь ты витала все эти годы в облаках. Ты потеряла всякий контакт с действительностью.
— Непостижимо, — пробормотала я. — Но я не хочу ссориться с тобой из-за этого.
— И я тоже, — подтвердила она.
— Мне не хочется обсуждать подробности, — твердо сказала я, — однако отныне все буду решать сама. И если моя дочь будет с кем-то встречаться, то лишь с моего согласия.
Глава 2
Легкое дыхание Эми, которое согревало мне затылок, заставило меня перейти от сна к яви. Я постаралась вспомнить сон, который видела, но мне удалось вспомнить лишь приятное чувство легкости, владевшее мной. Эми спала, прижавшись к моей спине. Она была очень ловка в этом искусстве незаметно отвоевать себе место рядом со мной. Я осторожно выскользнула из постели и накинула на себя халат.
Странно, что дочка была еще дома, хотя в девять утра должна уже быть в детском саду. Ни мать, ни наша прислуга Федора не пренебрегали этой ежедневной обязанностью. Федора жила с нами с тех пор, как умер мой отец, хотя у нее был свой дом, которым она владела вместе со своей замужней сестрой. Мы считали ее членом семьи, и она чувствовала себя у нас свободнее, чем в своем собственном доме.
Я пошла в ванную. Федора, как всегда, хлопотала на кухне, а мать с утра уже стучала в своем кабинете на машинке.
Казалось, обычное утро, как и многие другие, в доме Аризи, но было «что-то новое в воздухе», как любила выражаться мать. «Бедная Арлет», как называли меня мои более удачливые коллеги, претерпела решительную метаморфозу: из гадкого утенка она превратилась в прекрасного лебедя. Но внешне это ни в чем не выражалось. В большом зеркале, висевшем в ванной, я искала в своем облике какие-то новые черты, которые выдавали бы во мне богатую и влиятельную женщину с гордым выражением и волевым взглядом, но вместо этого видела немолодую уже особу с заспанным лицом и растрепанными волосами.
Я взяла щетку и попыталась привести в порядок волосы. Попробовала улыбнуться и задержать на лице некое высокомерно-насмешливое выражение. Результат был смехотворный. Все тоже прежнее мое лицо с довольно правильными чертами, но не представляющее собой ничего особенного. Гладкие каштановые волосы, немного насупленный взгляд еще не до конца проснувшегося человека и темные густые брови, которые делали меня похожей на отца. Брови в общем-то примирили меня с моим обликом, который я не особенно любила.
Я вспомнила вдруг о своем отце. Вспомнила его сильный приятный голос, его мягкую улыбку, когда он смотрел на меня, ту любовь, которую он испытывал ко мне. У нас были с ним искренние отношения. Я могла спросить его о чем угодно, и он всегда серьезно мне отвечал. Его присутствие придавало мне силу и уверенность в себе. Я походила и на него, и на мать, что также передалось и Эми. Девочка была очень похожа на Эмилиано, но нос у нее был Гризи.
Струя горячего душа помогла мне освободить голову от мыслей, которые теснились в мозгу. Слишком многое обрушилось за эти дни на мою бедную голову. Как мне сейчас не хватало Эмилиано, его вибрирующего мягкого голоса, его сильных нежных рук, его страстных горячих губ, искавших мои.
— Я всегда знал, что ты где-то есть и ждешь, — сказал он, поцеловав меня в первый раз.
Тогда я воспринимала это как банальную фразу, обычную для начала любовной интрижки, которая вскоре исчезнет в прошлом, не оставив никакого следа. Но все обернулось иначе.
Это произошло во время того нашего памятного полета в Париж.
Самолет приземлился в аэропорту Шарля де Голля, и поджидавший уже лимузин тут же доставил нас на рю де Севр, к мрачноватому приземистому особняку девятнадцатого века.
— Подожди меня здесь, пожалуйста, — попросил Эмилиано. — Я скоро вернусь.
Уходя, он взял с собой папку, а небольшой кожаный футлярчик положил в карман. Я знала, что Монтальдо приехал на встречу с очень известным писателем, который ждет его вместе со своим литературным агентом. Все пункты договора были уже согласованы. Оставалось только поставить подпись — и автор уступал ему права для перевода в Италии одной из своих самых нашумевших книг. В папке лежал договор, а в кожаном футлярчике пара золотых запонок от Беччеллати. Я понимала, что знаменитые авторы избалованы, как дети или примадонны, и издатель должен считаться с этим. Моя мать тоже была писательницей, и хоть не имела такой популярности, но тоже любила знаки внимания.
Иногда я сожалела, что не обладаю таким же талантом прозаика, как она. Не имея необходимого творческого дара, чтобы писать романы, я увлеклась журналистикой. Журналисты, исключая самых уж знаменитых, должны работать в общей упряжке, и обращение с ними, конечно, не такое, как с писателями, пусть даже и скромными. Мне самой приходилось при случае ублажать людей, у которых я должна была взять интервью. Не говоря уж о редакторах и издателях, в чьих руках судьба любого из нашей пишущей братии.
Ожидание Эмилиано затянулось дольше предполагаемого. Я сказала шоферу, что хочу пройтись, и вылезла из машины. Я знала Париж и любила его улицы и переулки, где не раз бывала, сначала с матерью на каникулах во времена учебы в лицее, а впоследствии и в качестве специального корреспондента.
Я долго шагала по лабиринту улочек между Университетской и бульваром Сен-Жермен, пока не дошла до рю Гренель, где дышалось еще той атмосферой Парижа, которую Пруст так замечательно передал в своих «Поисках». Мне хотелось углубиться в рю Варен и пройтись по рю де Лиль и Сен-Доминик, но в конце концов я решила остаться в сквере за церковью Сен-Жермен, самой старой в Париже. Я хорошо знала ее, потому что именно о ней делала на третьем курсе доклад на семинаре по истории искусства. Я восхищалась ее выразительными архитектурными формами, по большей части романскими, но с портиком семнадцатого века на фасаде и колокольней, усиленной мощными контрфорсами по углам.
Сидя здесь на скамейке в тени большого дерева, я рассматривала сделанный в стиле модерн бюст Аполлинера, украшавший сквер, и слушала щебет воробьев, копошившихся в густой листве. Мимо прошла старуха, маленькая, толстая и плохо одетая, толкая детскую коляску, такую же запущенную, Как она сама. Я постаралась разглядеть ребенка, который был внутри, а вместо этого увидела там маленькую старую собачонку неопределенной породы с прикрытыми глазами и висячими ушами. Толкая коляску, хозяйка ласково разговаривала с ней. Я пригляделась к этой женщине с собачкой и нашла их уже не убогими, а скорее счастливыми в этой их нежной взаимной привязанности.
Я смотрела на старуху с собакой, разглядывала Аполлинера, вспоминала мой доклад по истории искусства, и все время осознавала странность того, что так внезапно оказалась в Париже. И в то же время мне еще давило на душу незабытое унижение, связанное с несправедливым увольнением, которое зудело, как старая рана.
Спокойный, вибрирующий голос оторвал меня от моих мыслей.
— Я знал, что ты окажешься здесь, — сказал Эмилиано из-за спины.
Я резко поднялась со скамейки, ожидая укоров за то, что не осталась в машине, как он меня просил. Но он лишь обнял меня рукой за плечи, привлек к себе и поцеловал.
— Я бы нашел тебя сейчас в любом уголке Парижа, — сказал Эмилиано.
Он говорил мне обычные слова, которые мужчины говорят, когда ухаживают за женщинами, но я пила их, как свежую воду в летний зной. Пусть это были преувеличенные слова и несбыточные мечты, но как не хватало мне их теперь. В этот момент, когда я собиралась начать новую жизнь, как недоставало мне его поддержки, его близости, его уверенности. Что я смогу без него?
Тонкие, острые струйки горячей воды ласкали мне кожу, а я стояла и плакала под душем. Я думала об Эмилиано, мысленно говорила с ним, а он мне ответил голосом нашей дочери.
— Мамочка, можно мне под душ с тобой? — спросила она из-за двери.
