– На то я и инженер, чтобы не бояться таких опасностей. – Воронов сорвал тальниковый прут, подошел к самому приплеску. – Присядьте. Чего вы волнуетесь? – указал он на большой валун.
Катя села и невольно оглянулась – отсюда их не видно было – заслоняла скала.
– Я вас не понимаю, – сказала она, с недоумением пожимая плечами.
– А чего же тут понимать? Кому-то надо исправлять ошибки. Дело стоять не должно.
– Но нельзя же молчать!
– А я и не собираюсь молчать, – задумчиво произнес Воронов, чертя прутом по влажному песку.
Они старались не смотреть друг на друга, испытывали какую-то странную неловкость, молчали… Но говорить ему хотелось с ней, только совсем о другом, о том, что она пришла к нему, пришла сама, и массивы тут ни при чем… Все проще и важнее – он ждал ее, ждал последние дни и ночи, и сам хотел к ней, и пошел бы, если бы не эта дьявольская занятость, если бы знал, что она выйдет навстречу…
– Значит, зря я сюда шла, – сказала она наконец.
– Нет, почему же! Очень даже не зря… Очень. – Он смотрел на нее как-то растерянно и робко улыбался. – Хотите знать – я бы сам к вам пришел.
Она встала.
– Сергей Петрович! Сережа, милый!.. – она бросилась ему на грудь и вся тряслась и плакала, приговаривая: – Прости меня, прости…
Он целовал ее прохладные, отдающие морской влагой волосы и бормотал:
– Ну что ты, что ты, глупая! За что же? За что?
11
Голубые стены лукашинского коттеджа в летний день совершенно тонули в густой листве амурских бархатов, кленов и ясеней. Здесь, у бугристых, выпирающих из земли корней таежных исполинов, было тихо, свежо и тенисто. Лучшего места для отдыха и не найдешь. Лукашин любил под вечер растянуться в гамаке с газетой в руках, слушать заливистый хохот своей многочисленной неугомонной детворы и добродушную воркотню дородной супруги, оберегающей цветники.
Вечернее солнце с трудом пробивалось сквозь заслон деревьев: в подсвете красноватых лучей трепетали серебристые перистые листья бархата и мельтешили в глазах, как морская рябь. Лукашин отложил газету и, закинув руки за голову, долго смотрел на протекающее сквозь листья синее небо и думал о том, что вот прошел еще один день, что завтра будет новый, что дни, в сущности, так мало отличаются один от другого, как и эти листья.
– Сеня! – послышался от цветников голос жены.
– Аиньки!
– К тебе Петя пришел.
– Так пусть проходит, – не вставая, сказал Лукашин.
От дома шел Синельников, одетый, как всегда, щеголевато – он был в светло-сером костюме и кофейного цвета шляпе.
– Ну, что стряслось? – спросил Лукашин. – Ты, деятель, и после работы не даешь покоя. – Он, кряхтя, стал подниматься.
– Да вот распоряжение о закладке фабрики пришло, – подал Синельников депешу. – Пришел посоветоваться, кого послать завтра на рудники.
Лукашин прочел бумагу.
– Ну и кого думаешь? – спросил он.
– Мне думается, Воронова надо послать, – предложил Синельников. – Закладка фабрики – дело ответственное. К тому же там строительство жилого поселка идет скверно. Может, пристегнем ему и поселок? Я думаю, он двинет дело.
– Правильно мыслишь, деятель. Он потянет. Феня! – крикнул Лукашин, обернувшись к жене. – Принеси-ка чего-нибудь из графинчика!
– Сейчас.
Над гамаком, раскинув свои пестрые крылья, спланировал дятел и, усевшись неподалеку на толстый ясень, начал деловито постукивать носом. Лукашин с минуту наблюдал за ним. Потом перевел свои робкие глаза на Синельникова, усмехнулся:
– Видал, птаха какая? Порхает, суетится, а дело свое делает и место свое знает. Не лезет в соловьи. Так вот и в жизни, деятель, важно занять свое место.
– Правильно, Семен Иванович! Да не каждый знает, какое место отведено ему, – сказал Синельников в тон Лукашину, с оттенком многозначительности.
Жена Лукашина, седеющая женщина с могучим тройным подбородком, принесла графинчик густой вишневой наливки, две рюмки и тарелочку свежих парниковых огурцов. Лукашин снял с себя полосатую куртку, расстелил на траве, разложил на ней все это богатство и присел на колени.
– Давай сюда, деятель! – Он налил обе рюмки.
Синельников, боясь запачкать костюм, присел на корточки.
– За новую фабрику, – поднял рюмку Лукашин.
– И за успех Воронова, – добавил, улыбаясь, Синельников.
