– Я те все выскажу… Вот дай только выпить да закусить. А там – дорога дальняя, я те выскажу…
– Как жизнь, Арсе? – спросил Волгин.
– Рыба есть – и жизня есть, рыбы нет – и жизни нет.
Больше Арсе не проронил ни слова; пока проезжие выпивали, закусывали, покрякивали с мороза, шутили, нанаец сидел на полу на медвежьей шкуре и посасывал свою медную трубку.
От переправы свернули с большой дороги и опять поехали лесом – так короче. К тому же санный путь укрыт в лесу от снежных переметов. Лучшего и желать не следует.
– Что ж ты мне доказать хотел? Или передумал? – спросил в лесу Семаков Лубникова. – А может, и думать нечего?
– Я тебе задам такой вопрос, а ты уж сам решай – думать ай нет.
– Ну?!
– Раньше были на селе староста, урядник и поп… Так?
– Слыхал.
– Скажи, каждый тогда при своем деле состоял или все скопом вели?..
– Наверно, у каждого свои обязанности были.
– Ага, были? Значит, поп в церкви служит, староста подати собирает, урядник воров ловит… Так?
– Ну, так!
– А теперь ответь мне, чем занимаешься ты, парторг, и чем занимается он, председатель?.. Да одним и тем же – как бы план выполнить…
Надя засмеялась, хмыкнул и Волгин. А Семаков нахмурился:
– По-твоему, мы только и делаем, что план выполняем?
– Но-но, милок! Не придирайся… Делов-то много – и посевная и уборка… Собраний одних не перечесть. Да все едино – что у тебя, что у председателя. Чем ты в работе отличен? Вот вопрос. Вы даже собрания вместе проводите. Да нешто поп раньше податями занимался?
– Ты меня с попом не равняй. Я не служитель бога.
– Ну, бога в покое оставим… А ты подумай, как работал поп: каждый житель села скрозь его руки проходил. Родится человек, поп крестит его, имя ему дает, в книжку записывает. Женится – поп опять венчает его, умрет – отпевает… Кажного!.. Праздник подойдет – по избам ходит поп. В каждой избе побывает и не одно слово скажет… А проповедь прочтет!.. А причастия? Приобщения? А службы!.. Другое дело – чего он проповедовал… Но ведь это ж работа! К кажному не то что в дом, а в душу влазил! А ты, парторг, побывал хоть раз за многие годы у кажного колхозника в дому? На собрании поговорили на общем? Да?! И довольно!.. Иль ты думаешь, что путь к душе человека скрозь ладошки лежит – похлопали на собрании и все постиг? Иль никому уж не нужна душа-то моя? План выполнили – и точка…
– А что ты от меня хочешь?
– Так вразуми, куда мне девать себя, как с конюшни приду… У попа была и заутреня, и обедня, и всенощная… На клиросах пели и мужики и вьюноши. И величальные, и погребальные… На все случаи в жизни. А у нас в клубе? Танцы до петухов на грязном полу да мат трехаршинный. Ну, а вот я, поскольку вырос из танцевального возраста, что я должен делать? Самогонку пить, иного выхода нет. А ты, вместо того чтобы душой моей заняться, вынюхиваешь, откуда я самогонку достаю. Какой же ты парторг?! Милицанер ты…
– Ох-хо-хо! Вот это отбрил, – смеялся Волгин, запрокидывая голову, наваливаясь на плетеный борт санок.
Смеялась, прикрываясь для приличия варежкой, Надя, и даже Семаков, еще пуще раскрасневшийся не то от выпитой самогонки, не то от смущения, дробно посмеивался – не принимать же всерьез ему этого бреда болтливого конюха. Лубников приосанился, важно покрикивал и теребил вожжи.
– Но-о, манькой… Шевелись, милай!..
Как бы ни была длинна зимняя лесная дорога, наскучить она не может. Летят и летят тебе навстречу взлохмаченные медно-красные, словно загоревшие на солнце, кедры; они причудливо изгибаются над тобой, протягивают свои буро-зеленые косматые лапы, словно стараются схватить тебя, и угрюмо смотрят вслед ускользнувшей из-под них подводе. Степенно выплывают из серого разнолесья аккуратненькие пихточки, принакрытые хлопьями снега, точно в пуховых платочках; вид у них такой застенчивый и робкий, будто они стыдятся этих корявых, обнаженных ильмов и ясеней. А то вдруг выглянут из-за огромной валежины юные стройные елочки, сбившиеся плотно в кучу, как стайка ребятишек; смотришь на них и думаешь: хорошо им, должно быть, так вот слушать старые таежные сказки и перешептываться между собой… А дорога все петляет, вьется; скрипят монотонно полозья, покрикивает незлобиво возница, – и тебе поневоле начинает казаться, что едешь ты не час и не два, а много-много лет.
Перед самым райцентром выехали на большак, открытое широкое поле, прямая, как кнутом хлыстнуть, дорога – и в заснеженной вечереющей дали сизые дымки Синеозерска.
– Ну, а теперь я вас прокачу, – сказал Лубников.
Он весь подобрался, посуровел, привстал над скамьей, натянул вожжи да как гикнет:
– Эй, царя возили! Ходи-и!..
Высоко выбрасывая ноги, покачивая крупом, закинув храп и бешено осклабив зубы, рысаки чертом полетели, разбрасывая снежные комья… А Лубников озорно откинулся со скамейки вполуоборот к Наде и крикнул, прищурив глаз:
– Эх, красавица! Был бы я помоложе, не допустил бы до тебя ни одного ухажера, малина им в рот!
Надя прикрыла лицо воротником, и на ее шапочку, на шубку, на медвежью полсть густо полетела снежная замять.
