завтра сев начинать, а поле пока не вспахано. Почему его под зябь не вспахали? Попробуйте разберитесь… И виновных не найдете. Потому что земля колхозная, или, как говорят мужики, – ничья… А если бы закрепили это поле за кем-то, так не то что вспахали бы его под зябь – и навоз бы сюда вывезли.
«А ты девица когтистая», – подумал Песцов. Он не был готов к такому спору и просто не знал, как возразить, да и возражать не хотелось. Она была права – это он чувствовал. Да и осмыслить надо, подумать хорошенько. Поэтому он уклонился от разговора.
– У нас компания неподходящая для споров, – кивнул он на лошадей. – Мы говорим – они молчат. Боюсь, мой Буланец обидится и сбросит меня на обратном пути.
Надя как-то неловко улыбнулась и первой села в седло. По дороге Песцов спросил внезапно:
– Скажите, а почему ваши звенья семейные? – Он теперь наверняка догадывался, что создание таких звеньев было и ее рук дело, и полагал, что прямой вопрос смутит ее.
– Очень просто, звенья сами комплектовались… Каждый подбирал того, кого хотел. И потом, чисто семейное звено у нас только одно. Остальные – друзья. – Надя так доверчиво смотрела на Песцова, что весь его подвох теперь показался ему глупостью.
– Простите, но ведь подбор кадров как-то нужно контролировать!
– Матвей Ильич, эти люди не спектакль разыгрывать создали звенья. Они будут хлеб растить и не один год работать вместе, жить… Тут надо не просто доверять, – знать друг друга, надеяться как на самого себя, любить… Да, да, любить! Ведь мы не подбираем жен мужьям. Сами находят. Так и здесь, – работа на земле не менее сложна и капризна, чем семейная жизнь.
– Вы так уверенно говорите об этом, словно сами лет двадцать прожили замужем.
– Замужем не была, колхоз не создавала, с кулаками не боролась… А туда же лезет… рассуждать. Это я уже слыхала.
Надя приподнялась на седле и тронула поводья. Лошадь взяла рысью с ходу и потом перешла в галоп. Песцов догнал Надю только возле конного двора.
– Мне хотелось бы поговорить с кем-нибудь из ваших звеньевых, – сказал он, подъезжая.
– Пожалуйста! Хоть с Никитиным, хоть с Еськовым.
– Который из них помоложе?
– Еськов. Он вроде бы на охоту собирался.
– Вот и отлично! Я как раз ружье прихватил с собой. Сходим вместе позоревать.
11
На закате Песцов вместе с Еськовым отправились на охоту. На этот раз Песцов надел высокие резиновые сапоги Волгина. Тропинка на рисовые поля вела вдоль извилистой речушки, заросшей по берегам молодым ясенем, бузиной и диким виноградом. Небольшая рыжая собака, помесь сеттера с дворняжкой, бежала сбоку, ныряя в жухлой прошлогодней траве. Разговор шел чисто профессиональный – на охотничьи темы. Высокий дюжий Еськов в резиновых сапогах, скатанных в голенищах, и в брезентовой куртке, делавшей его похожим не то на шахтера, не то на рыбака, рассуждал категорически:
– Я охоту без собаки не признаю. Это все равно что езда ночью без фар. Летишь, а куда – черт-те знает.
– Это справедливо, но не на всякой охоте, – осторожно возражал Песцов. – Допустим, охоту на уток можно вести и без собаки.
Еськов смерил Песцова с ног до головы удивленным взглядом, словно впервые увидел его.
– Да вы что, Матвей Ильич! – воскликнул он, готовый рассмеяться. – А если подранок, к примеру, в камыши упадет? Ты его чем, бреднем, что ли, доставать будешь?
– Это бывает редко.
– Ну, не скажи! Вот видишь мою Берту! – Собака при этом слове остановилась и повернула длинную морду к хозяину. – Нет, ты не гляди, что она такая, не легавая. Она всю весну моего тестя утками снабжает. Вечером охотники стреляют уток у реки, а он с ней утречком на другой день выйдет, и Берта, глядишь, штук десять – пятнадцать принесет ему.
Песцов чувствовал, что Еськов врет, но перечить не стал: впереди был серьезный разговор.
Позиции выбрали охотники на рисовом поле метрах в ста друг от друга. Песцов встал у болотца на пятачке редкого желтовато-бурого камыша. Еськов – возле канавы под кустом ольхи.
Огромный темно-красный диск солнца медленно спадал на четкую бледно-голубую кромку дальних сопок; коснулся ее и на минуту остановился, словно в самом деле почувствовал под собой твердую опору. Песцов смотрел, не утомляя глаз, на солнце, ощущая его слабое тепло, и чему-то радовался, непонятному, но очень знакомому. Но вот оттого ли, что просто утомились глаза, или оттого, что он задумался, ему стало казаться, что солнечный диск быстро-быстро вращается. В голове промелькнула нелепая мысль: «Сейчас покатится солнце по этой голубой кромке». И вдруг он вспомнил детство, приокскую вечернюю степь и так же готовое покатиться по горбатому горизонту багровое солнце. И он понял теперь, почему он радуется, глядя на солнце: в нем проснулся тот светлый и чистый восторг перед добрым, непонятным солнышком, который уходит от нас вместе с детством.
Солнце садилось быстро, уходило за сопку, а радость эта все росла в душе Песцова, и он живо вспомнил, как скакал вслед за Надей, как трепался на ней клетчатый платок, обнажая шею, затылок с высоким пучком ржаных волос. «А шея у нее такая тонкая», – вспомнив, подумал Песцов. И ему так захотелось поцеловать эту тонкую шею, уткнуться носом в эти поднятые на затылке, заколотые в большой пучок волосы… «Я непременно должен увидеть ее вечером, – решил Песцов. – Непременно».
Слева от него неожиданно грохнул выстрел. Песцов вздрогнул и повернулся. Стайка уток невысоко над землей трепыхала крыльями. Послышался свист рассекаемого воздуха и частые гнусавые звуки: кво-кво-кво. «Клохтун», – машинально подумал Песцов, взвел курки и присел. Теперь он весь превратился в слух и зрение и с неудовольствием почувствовал, как сильно забилось сердце, отдавая звоном в ушах. «Ах, черт! Выдержки у меня нет. Промахнусь», – сокрушался он.
