– Ты не лови меня на слове… Пожалуйста, пусть продает этих негодных коров, но взамен покупает двадцать хороших.
– Но это же невозможно, Василий Петрович!
– А как же иначе, милый?.. Колхозы не частные лавочки, а плановые хозяйства. Каждый должен план иметь на все, и на продажу в том числе. А если начнут продавать направо и налево, чем мы будем кормить государство? Ты об этом думаешь? Или для тебя важнее потрафить запутавшемуся председателю колхоза, чем соблюсти государственный интерес? Давай, мол, продавай, пока есть что. Нынче – блины и канки, а завтра – одни лихоманки. Так, что ли? Эх, Матвей! А ведь нам государство доверило важный пост.
– Да не часовые же мы, в конце концов!
– И часовые… Так точнее, – Стогов нежно погладил Песцова по плечу. – Милый мой, мы должны думать прежде всего о государстве. И мы не имеем права проявлять ни жалости, ни снисхождения за счет интересов государства. Я ведь знаю, что ты парень добрый. Поехал, увидел трудности, пожалел председателя. Пускай, мол, продаст, сведет концы с концами. Смешно и грустно. Нет, Матвей, так не пойдет. И на бюро не советую выносить. Погоришь! Цифры поголовья не нами установлены.
– Но ведь мы становимся рабами этих цифр!
– Это не рабство, Матвей, а дисциплина. Контроль и дисциплина – вот два кита, на которых зиждется государство.
– А экономика? А здравый смысл?!
Стогов глубоко вздохнул и с грустью посмотрел на Песцова:
– Здравый смысл заключается прежде всего в том, чтобы держать общую линию, а не искать отклонений от нее. А экономику не следует путать с анархией.
– Поймите, Василий Петрович, люди уже по горло сыты от подобных логических фигур. Им нужна самостоятельность.
– Но прежде все-таки надо усвоить эту логику. Тогда им и самостоятельность не страшна. – Стогов толкнул в бок Песцова и оглушительно захохотал. – Ты не глуп, Матвей, но у тебя не хватает твердости. Да и негде было взять ее тебе. Она куется на руководящей в низах, у горна, так сказать. От бережка начинать-то надо, друг мой. А тебя плюхнули сразу в середину озера, в райком! Вот ты и потерял ориентировку…
– А кто плюхнул-то?
– Мой грех, Матвей! Ну, да у тебя все еще впереди. Это мое дело – в коробке, – Стогов постучал пальцами по длинной коробочке с валидолом, лежавшей на столе, возле чернильного прибора, и невесело улыбнулся. – Что там за семейственность, в этих звеньях? Ты выяснил?
«Дело не в семьях, а в закреплении земли», – подумал Песцов. Но ему не хотелось сейчас спорить об этом. Можно навредить Наде. И самому разобраться надо, подождать лета.
– Да чепуха, Василий Петрович. Досужие разговоры, – отмахнулся он. – Работает сват с братом – шут с ним. Лишь бы урожай хороший был.
– Ну, ну… – Стогов вдруг навалился на Песцова плечом и озорно спросил: – А на чем свихнулся-то? Чего ж молчишь?! Знаю – подходящая девка. А-а, краснеет, краснеет… У-у, трам твою тарарам, – он шутливо замахнулся на Песцова. – Кайся!..
– Невинен, батюшка.
– Кроме шуток, Матвей, рисковый ты человек.
– Да чем я рискую?
– По анкете ты – женатый, живешь холостым. Женат ты или холост, в конце концов?
– Есть такая порода чудаков – женатые холостяки. Вот я и отношусь к ним.
– Хитришь ты, парень… За три года хоть бы раз показал жену-то. Либо она у тебя слишком красива, либо страшна. Боишься, что отобьют? Или стыдишься?
– Впрок держу.
– Ну, брат, жена не гриб, в засол не годится. Смотри, возьмем да всем райкомом вызовем ее! А я уговаривать поеду.
– Бесполезно!
– Слушай, Матвей. Я не раз пытался говорить с тобой об этом, но ты постоянно закрываешься, как еж. Одни колючки! Я вовсе не хочу бередить тебе душу. Но пойми меня по-хорошему. Наш брат живет как регулировщик на большой дороге – весь на виду. И тайн у нас не должно быть ни общественных, ни личных. Их все равно разгадают, домыслят. А эти домыслы только вредят и нам и делу.
– На что вы намекаете?
– На то же самое – на болтовню вокруг тебя.
– Что я сбежал от жены и мне одному вольготнее?
– Пойми, это может неожиданно повредить тебе. Если ты сам запутался, то посоветуйся – помогут. Я добра тебе желаю от души. Как отец говорю.
– Сбежал… – Песцов вынул папироску, долго и рассеянно мял ее пальцами. – Это правда и нет. Мы жили с ней скверно. Она – птица с замахом. А я, по ее мнению, высоту не набирал. И компания у нее была все из людей высоких: геологи, газетчики, художники. Собирались у модной портнихи, у жены актера. И напевали ей всякий вздор в комплиментах. После этого она мне со злобой нет-нет да и выдаст: «Все меня ценят, только ты один ничего не замечаешь». А мать ее и откровеннее выбалтывала: «Катины подруги говорят – Матвей должен ноги ей мыть и юшки выпивать…» Тьфу, гадость! – Песцов бросил папироску, встал и нервно прошелся по комнате, потом оперся на стол и продолжал рассказывать стоя. – Я не ходил с ней туда и был равнодушен к ее успехам. Она еще сильнее злилась. «Ну подожди! Еще пожалеешь»… Что быть должно, того не миновать. Уехал я в экспедицию в тайгу, женьшень рассаживали… Она и загуляла в
