Понимаешь, Петро, по-моему, такого председателя она может к рукам прибрать… А потом все здесь вверх дном поставит. Председатель нужен не ей, а нам – колхозу.
– С Кругловым поговорить надо. С другими членами правления. Как бы она его в свою земельную авантюру не вовлекла.
– Все может быть…
– Одного я не понимаю, – угрюмо сказал Семаков. – Неужто из нашего огромного села нельзя было кандидата в председатели подобрать?
– Сами-то мы не понимаем, что к чему, – сострадательно улыбнулся Бутусов. – Нам подавай варягов. А они плюют на нас. Блудом занимаются у всех на глазах. Видать, и за людей нас не считают.
– Ладно, я займусь этим.
– А я с народом поговорю. Пока!
Вечером Бутусов зашел к Треуховым и, посмеиваясь, рассказал, что видел Песцова с агрономшей.
– С поля возвращались… В обнимку. А у Надьки спина-то была мокрая.
– Да ну? Что ты говоришь? – подхватила Торба. – Эх ты, не побереглись, сердечные! Вот так приспичило!
И она хохотала, сотрясаясь всем телом.
А на следующий день в магазине Бутусов уже сам слушал, как маленькая конопатая бабенка Чураева, работавшая на ферме телятницей, торопливо рассказывала сельским девчатам гульнувшую с его легкой руки забавную историю про любовь Нади с Песцовым.
– Пусть глаза мои лопнут, если вру! – поминутно восклицала она под прысканье и хохот девчат.
– И спина была у нее мокрая? – торопливо переспрашивали ее.
– И спина, и все как есть отпечаталось, – отвечала Чураева, помаргивая от удовольствия своими круглыми куриными глазками. – И следы на спине от травинок, все зелененькие да в елочку… Глаза лопнут, если вру!..
Надю с того дня стали встречать многозначительными улыбками, то притворными вздохами, то игривыми частушками да песенками. Особенно старались девчата. Но эти намеки были безобидными, произносились они в шутку и с легкой завистью. Однажды возле школьной ограды Надю остановили бабы. Они сидели на скамейке, грызли семечки. Среди них были Фетинья Бочагова и Торба. По красным пятнам на остром птичьем лице фельдшерицы Надя определила: пьяные.
– Что мимо проходишь? Присядь, потолкуем, – пропела Фетинья.
– Некогда, тороплюсь очень.
– Девка скорая, – сказала Торба, – быстро ты отыскала себе полюбовника. Хоть бы место посуше выбирала, а то вся любовь на твоей спине отпечаталась.
– Как вам не стыдно!
– А то рази! Твой грех – наш ответ, – и загоготала.
Слышал эти россказни краем уха и Песцов, да не придал им особого значения. Как-то под вечер, подходя к правлению, он остановился возле палисадника, чтобы прикурить. За оградой на скамейке сидел звеньевой – тракторист Михаил Еськов в серой, пропитанной пылью длинной рубахе навыпуск. Его окружило человек пять парней. Еськов увлеченно рассказывал, потряхивая головой; его пропыленные, отдающие солнечной подпалиной волосы дыбились, как прошлогодняя трава.
– И сказала она ему: «Вот что, мальчик, на язык ты крепок. А как на ноги?» А что язык? Язык, скажу тебе, в любовном деле – последняя деталь. Ты силу покажи.
– Ну, а Песцов что? – спрашивали Еськова.
– Мужик не промах… Взял ее на руки…
Тут кто-то заметил Песцова, рассказчика толкнули, и тот закашлялся.
– Дочь у меня родилась… Вот и выходит, что старался я, братцы, даром, – продолжал как ни в чем не бывало Еськов. – Когда я узнал, у меня аж руки опустились; а сын мне и говорит: «Не горюй, папка, мы на нее все равно штаны наденем и Володькой назовем».
Все захохотали, довольные этой бесхитростной мужской выдумкой, и кто-то ворчливо заметил:
– А что же вы хотели: баба – она и родит бабу, – причем сказал он это с непостижимой уверенностью, будто не знал ничего о собственном происхождении.
«Ну и артисты!» – подумал Песцов, отходя от палисадника.
– Где косишь завтра?
– Возле поля Егора Иваныча, – ответил Еськов.
– А свое поле обработал? – спрашивал тот же голос.
– На своем полный порядок.
Песцов уже побывал на закрепленных полях вместе с Волгиным. Отличные поля! Но звеньевые, как на грех, все были на сенокосе. Песцов ждал, когда схлынет сенокосная горячка. Тогда взять Надю и вместе нагрянуть к одному из них на поле… и докопаться до самых корешков.
Сидя в правлении, Матвей сквозь раскрытые окна наблюдал, как вечереет, как отходит, готовится ко сну село, – славная это пора!
Вечер приходит в Переваловское из-за речных плесов, по мягким округлым купам береговых талов, по отбушевавшему за день и теперь никлому разнотравью. Лишь только солнце нырнет за горбатый заслон
