сказал ему, нагнулся к Бутусову и наконец произнес в зал: – Так как товарищ Песцов не прошел, то второй вопрос снимается с повестки дня. Что же касается самого товарища Песцова, то он может остаться в заместителях, если пожелает, конечно.
Потом загремели, задвигали скамейками, и колхозники валом повалили на улицу. Члены президиума окружили Стогова, не обращая внимания на присутствие Песцова.
Песцов тихо вышел.
Стогов с Бутусовым и Семаковым уходили последними. От палисадника метнулась к ним темная фигура.
– Василий Петрович, мне поговорить с вами надо.
– Селина? – Стогов узнал агрономшу. – Давай поговорим.
Они сели на скамейку, и Надя, подождав, пока удалились Семаков с Бутусовым, сказала тихо:
– Он хотел колхозников поддержать… Это их идея насчет закрепления земли.
– Спасибо за откровенность, но, как видите, они проголосовали против.
Надя помедлила и проговорила, запинаясь:
– Это не они… Они не виноваты. И он не виноват… Ни в чем не виноват.
Стогов пожал плечами.
– Его и не винит никто.
– Я понимаю… – Она говорила, запинаясь, чтобы не расплакаться. – Но зачем же вы с ним так обошлись? Вы знали его и раньше… Он честный, умный… И его семейную историю знали. Вы все знали…
– Но помилуйте! При чем тут я? Выборы есть выборы.
– Это не выборы, это обструкция!
– Он сам ее устроил себе… И своим прожектерством, и своим легкомысленным поведением. Я не понимаю, что вы от меня хотите?
– Честности…
– Что это значит, товарищ Селина?
Стогов встал.
– Для вас ровным счетом ничего, – сказала Надя глухим голосом и быстро пошла прочь.
– Селина! Подождите! – крикнул Стогов.
Но Надя не остановилась.
Возле школьного палисадника ее встретил Егор Иванович.
– А я жду тебя, Надюша.
– Это ты, дядя Егор?
– Да, Надюша. Пойдем к нам. Что тебе сидеть в пустой избе-то! Пошли, пошли, – он ласково обнял ее за плечи…
– Ох, дядя Егор! – Надя опустила на его плечо голову, и вдруг те обида и боль, что сдерживала она, прорвались, и обильные слезы хлынули из ее глаз, как теплый дождь после сильной затяжной грозы.
– Дядя Егор! Дядя! За что же это?.. За что? – произносила она, по-детски всхлипывая.
– Ничего, дитя мое… Ничего… Все обойдется, все обойдется.
30
На другой день поутру Стогов и Песцов ехали в телеге до переправы. Они полулежали на охапке свежескошенной травы, еще влажной от утренней росы, и молчали, погруженные в свои думы.
Песцов думал все о том, как провалился на собрании. Ему вспоминалось скуластое, большеротое лицо Бутусова, его манерная учтивость и его обдуманная речь и то, как умело апеллировал он к собранию, вызывая подозрительность к Песцову. Вспомнилось и то, как устроил он переполох… И хохочущий зал. И взбешенного Стогова. А Надя? Каково ей теперь? Вчера, выходя из правления, он мельком встретился с ней взглядом. Это не взгляд, а немой крик!
Сразу после собрания он забрал свои вещи от Волгиных и отнес в конюшню, уложил их в телегу Лубникова. И всю ночь просидел у Надиного крыльца, но так и не дождался ее.
Стогов ночевал у Семакова. После собрания Волгин как-то скис, позеленел, всю ночь, говорят, пил, а утром и провожать не пришел. Сказали, что слег… Кого же теперь посылать председателем? Стогов перебирал в памяти возможных кандидатов. Семаков напрашивался… Он и предан, и свят, как говорится, да невежда. Его и парторгом-то нельзя больше рекомендовать. Селину тоже нельзя. Она одной веревкой с Песцовым связана. Та же анархия… Этот, поди, одумался после вчерашней бани-то. И все-таки на самостоятельную работу его опасно пускать. По крайней мере, выждать надо. И в райкоме держать после вчерашнего провала негоже.
В передке сидел Лубников, избочась и низко свесив ноги. Носком правой ноги он доставал до чеки и от нечего делать расшатывал ее. Он несколько раз пытался заговорить со своими седоками, но они не отзывались, и Лубников решил, что надо подобрать подходящую тему, такую, чтоб захватила.
А утро было тихое. Еще неяркое солнце грело мягко, словно обнимало. Легкий ветерок чуть трогал на луговинах пеструю, в июльских цветах траву, и она мельтешила в глазах, как речная толчея. Но отдельные, разбросанные там и тут деревья стояли неподвижно, окутанные белесой влажной дымкой, будто у каждого из них были причины хмуриться и быть недовольными.
