Пути Господни неисповедимы, а повороты жизни непредсказуемы. В этом, наверное, и заключается ее суть. Именно суть, не смысл. Их отличие точно такое, как отличие души от духа.
Возможность проявить себя в доморощенной философии представилась мне по дороге в Нью-Йорк, куда через час после нашей доверительной беседы, отправил меня мистер Уитни.
Хорошо, что дома находилась Нина, и я успел вкратце поведать ей, что уезжаю в Россию по неотложным делам ее отца, и выбора у меня нет.
Глаза ее наполнились слезами, но в следующее мгновение, преодолев эмоции, она категорическим тоном заявила, что улетает вместе со мной. Я не успел вякнуть, что данный поступок вряд ли будет одобрен суровым папой, как она добавила, что поедет инкогнито, соврав родителям, будто намерена погостить у подруги в Париже. От нее веяло такой решимостью, что противоречить ей у меня не нашлось сил. Да и желания. Может, это было безответственно, однако расставаться с ней мне не хотелось. И я лишь сподобился на покорный кивок.
Мы не успели даже обняться на прощание: появился один из охранников, приказав мне спускаться вниз, к машине. Она сунула мне карточку с номером своего мобильного телефона.
− Позвонишь мне из Нью-Йорка…
− Сегодня же! – заверил я.
В Нью-Йорке меня поселили в отеле на отшибе Бруклина, приказав никуда из него не выходить. Весь вечер со мной провел Ричард. За ужином мы обсудили дальнейшие оперативные мероприятия, детали связи и финансирования моей жизни и деятельности. Особенность создавшейся ситуации заключалась в том, что на Юрия Жукова, совершившего преступление в США, ушел скороспелый запрос в Москву, и теперь эту ошибку следовало нейтрализовать.
Выслушивая соображения Ричарда и, попутно вспоминая Уитни, мне пришлось невольно усомниться в бытующем в России устойчивом мнении об американцах, как о законченных идиотах, при вопросе: «сколько будет дважды два?», − хватающихся за калькулятор. Возможно, малоразвитое население в Америке составляет большинство, но правят им, без сомнения, умы изощренные и холодные. И если бы нашему сноровистому народу везло с управителями подобного рода, за счастьем в Штаты никто бы не побежал.
Когда Ричард покинул меня, я вышел из отеля, позвонив из уличного автомата Нине. Договорились, что, как только прибуду на место, сообщу координаты и встречу ее в аэропорту. Мой отъезд, чувствовалось, привел ее в полнейшее смятение. Да и мне такая разлука была не по душе, хотя бесспорно спасала жизнь.
После, изрядно подготовившись морально, я позвонил матери. Самым беспечным тоном, обмирая от ее оглушенности и потрясения, отчетливо проникнувшими в меня через громаду разделяющего нас пространства, сказал:
− Мамуля, все в порядке. Я далеко, но жив, здоров, нахожусь в полнейшей безопасности.
− Мне сказали, ты без вести пропал…
− Ну вот, объявился. Как у тебя?
Она плакала, не в силах остановиться, а я, глядя на вечерние огни пригородных домишек, лепетал что-то увещевающее, с некоторой толикой облегчения сознавая, что кризис пройден, со временем мать успокоится, а значит, будет легче и мне.
− Приходил какой-то следователь, − закашлявшись, сказала она. – По тому, дачному делу… Оно приостановлено.
− Уже хорошо, − сказал я. – А ты ревешь.
− Так когда ты приедешь?
О, святая наивность!
− У меня много дел. Позвоню через месяц. И запомни: о нашем разговоре – никому!
Я невольно усмехнулся. Если разговор прослушивали, мое напутствие было, мягко говоря, нелепым, но если «двоечку» мне не поставили, оно бы не помешало.
Еще пару минут я отбивался от ее взволнованных вопросов, отделываясь туманными объяснениями, а затем, твердо пообещав скорую встречу, повесил трубку.
Утро прошло в сборах, затем подкатил Ричард и, не успел я глазом моргнуть, как очутился в сувенирной лавке аэропорта Джи-Эф-Кей, снабженный американским паспортом, где я именовался, как Уолтер де Баттс, двумя кредитками и пакетом с установочными данными на жулика Юру Жукова, несостоявшегося эмигранта.
Ричард вручил мне криптотелефон для шифрованных переговоров с ним и с Уитни, а также – билет первого класса. Ознакомившись с ценой билета, я изумленно поднял на него глаза, но он снисходительно отмахнулся, высказавшись в том духе, что хрена ли, мол, тебе толкаться среди лохов?..
Вскоре лайнер взмыл над сиреневой водной ширью. Мелькнула в иллюминаторе отдаляющаяся прибрежная полоса, окантованная кружевом прибоя. Прощай, Америка. Я ее и не рассмотрел. Мои впечатления – оранжевый пароход, едва не потопивший нас, и – ночь любви, стоящая всей Америки. От океана до океана.
Обласканный услужливыми стюардессами, то и дело подносившими мне яства, я блаженствовал в широком кресле, раздумывая о своей дальнейшей судьбине. Я направлялся в зону высокого риска.
Идентифицируй мою личность российские секретные службы, церемониться со мной, конечно, не станут. Передо мною и в самом деле стоял нелегкий вопрос: идти с повинной к властям или же продолжать следовать логике тех событий, в которые меня вовлекла судьба?
Я отдавал себе отчет, что правдивое повествование о моих приключениях вызовет немалую заинтересованность в официальных кабинетах, но это будет всего лишь первоначальной реакцией. Связь Генри Уитни, человека из влиятельных американских кругов с террористом Роландом Эверхартом, причастным к событиям одиннадцатого сентября, едва ли получит огласку: пакостить США нашим политикам не резон. К тому же, прямых доказательств нет. И вообще – не до жиру, быть бы живу. Обойдется без шумихи. Пойдут доклады наверх, сверху, недолго думая, спустят команду заткнуть возможный источник скандальной информации, и меня легко и непринужденно «сотрут». Или посадят, раскрутив до упора наказание по тем статьям УК, что мне так или иначе будут вменены. Освободить меня от тюремного срока спецслужбы, естественно, смогли бы, но только при наличии фактора моей им полезности. А такого фактора не существует. Внедрение в среду террористов исключено, я лишь чудом избежал разоблачения, и уж на перспективного агента никак не тянул. Единственный щит, прикрывавший меня в сегодняшней жизни, являл собою американский паспорт, сделанный мне серьезными дядями. В частности – мистером Уитни, чью благосклонность к себе мне надлежало поддерживать, с усердием и прилежанием выполняя его поручения.
Так что легализация по приезде на родину виделась мне отныне абсолютно бессмысленной. К тому же она означала прямое предательство Уитни, кому без сомнения я был обязан жизнью, сегодняшним достатком и чью дочь беззаветно любил. Я даже несколько озадачился, когда, любезничая с красавицей стюардессой, которой, по-моему, приглянулся, поймал себя на мысли, что к продолжению знакомства не стремлюсь, хотя особенных усилий оно не требует, а безусловный успех сулит.
Таким образом, вариант обретения приюта у какой-нибудь из своих прошлых пассий не отвечал требованиям моей высоконравственной персоны, да и к тому же, в опасении, что природа все же сильнее принципов, я прямо из аэропорта покатил на квартиру к своему приятелю Толе Акимову, ныне пустующую. Толя, бывший мой сослуживец, по ранению был из армии уволен, пошел в частные охранники, а затем сел на шесть лет за неудачное выбивание долгов по коммерческим заказам. Квартиру оставил под моим присмотром, лишь бы я оплачивал услуги по ее содержанию со своего счета. Я уже собирался окончательно переехать туда от мамы, но помешала сначала командировка в Чечню, а затем – последующие за ней события.
Ключ был на месте – в трещине бетонной плиты за сетчатой дверцей люка телефонной разводки.
Я включил холодильник, вымылся с дороги и уселся на стул возле раскрытого окна, глядя на родной кирпич московских домов. На карнизе соседнего сидела стайка ласточек, словно совещаясь перед своим отлетом в теплые дали. Откуда они взялись здесь, в грязном, задымленном городе? И вдруг дошло: в них память поколений, зовущих в края обетованные, где некогда были деревеньки среди идиллических дубрав. Несчастные птицы, верные своей родине. Я, наверное, сродни вам.
