Голд сел и начал внимательно разглядывать свои руки. Кто-то из знакомых сунул ему сигару, но он забыл, зажечь и выронил ее. Через какое-то время, нескоро, другой коп отвел его назад, в кухню, там сидел Алан Гунц, промокший и сердитый. Тогда он возглавлял комиссию по внутренним делам.
– Представить не могу, как пьяный дегенерат вроде тебя вообще попал в полицию, не то что дослужился до лейтенанта.
Голд щурился, безуспешно пытаясь сосредоточиться на его словах.
– Герой. Мистер Бравый Ковбой, – говорил Алан. – Мистер Железные Яйца. Ты говоришь, это самоубийство, и мы скажем, это самоубийство. Но ты убил эту девушку и хочешь выйти сухим из воды. Хочешь, чтоб тебе сошло с рук убийство, и меня тошнит от одного твоего вида.
Голд силился понять. Обрывки фраз долетали до него. Но он еще балансировал на краю бездны.
– Кровавые отпечатки пальцев на оружии... соседи слышали, как вы ругались всю ночь... голый и залитый кровью... приказ сверху считать это самоубийством... защитить честь полиции... посадить бы тебя лет на двадцать... хоть она и была всего лишь негритоска, наркоманка...
Голд знал – что-то не так, он не в себе. Будь он в порядке, он бы убил эту тварь прямо здесь, сейчас. Он обязан его убить. Но он не мог заставить себя почувствовать гнев. Пустота, смертельная пустота, как черная дыра в затылке Анжелики. Он отвернулся от Гунца и пошел из кухни. Гунц преследовал его, вопил:
– На твоем месте я искал бы другую работу. В полиции для тебя все кончено, мистер! И мне плевать, сколько у тебя друзей. Повышения ты больше никогда в жизни не получишь! Никогда! Помни, мистер!
Голд вышел под ливень. Прочь из этой квартиры, из этого дома. Никто не остановил его. Дождь хлестал в лицо, сразу промочил одежду. Он бродил с полчаса, забыв, где оставил машину. Поразительно, что, когда он наконец наткнулся на нее, он нашел ключи в кармане брюк.
Голд ехал несколько часов, без цели, без направления. Он потерял часы и понятия не имел, сколько времени. Знал только, что поздно, потому что винные магазины закрыты. А в первую очередь хотелось выпить. Он начинал страдать от невыносимой жажды. Заехал в забегаловку на прибрежном тихоокеанском шоссе, ведущем в Малибу, но официант отказался продать ему бутылку.
Дальше на север шоссе перекрыли из-за оползня, патруль завернул его. Он остановился в пальмовой рощице и стал смотреть на океан. Дождь глухо стучал по крыше, обливал ветровое стекло. Он кончился перед рассветом. Голд опустил мутные от воды окна, и новый мир предстал перед ним – серое, туманное, призрачное царство смерти. По морю, по линии горизонта, медленно, как мишень в тире, проходил нефтяной танкер.
В ящичке для перчаток завалялась сигара, но она была совершенно безвкусной. Голд томился по глотку виски. Движение на шоссе усилилось, он включил мотор и поехал к дому.
На подъездной аллее валялись какие-то предметы. Какие-то вещи. Приглядевшись, он начал узнавать их. Это же его одежда. Это было его одеждой. А теперь все превратилось в грязные, мокрые, изрезанные тряпки. И коллекция пластинок. Джазовых пластинок. Некоторые очень ценные, все нежно любимые – теперь расколотые, покоробленные, вместо конвертов – куча размякшей бумаги. Он различил и другие дорогие безделушки, газетные вырезки, трофеи, фотографии. Разбитые вдребезги, разорванные в клочья мстительной рукой.
Голд начал вылезать из машины. Парадная дверь с треском распахнулась, и вылетела Эвелин, полы халата развевались, как парус. Зубы оскалены, как у бешеной собаки.
– Негодяй! – завизжала она. – Ублюдок! Она стоила тебя! Она заслужила это!
Она мчалась на него, через лужайку, спотыкаясь о разодранные вещи, сжимая в руке нож для разделки баранины.
– Я
Мир Голда рухнул. Это было последней каплей. Бесконечный кошмар свел его с ума. Ничего не осталось, не за что уцепиться, не на что опереться, вся жизнь пошла к черту. Если ранним утром его жена мчится по газону с ножом, чтобы убить его, значит, в самом деле настал Судный день. Раздвинутся могильные плиты, восстанут мертвые, источая немыслимый смрад, а тени Адольфа Гитлера и Голды Мейр будут совокупляться в сточной канаве.
– Я убью тебя, ублюдок!
Голд запрыгнул в машину, запер дверь. Стекло над его головой разлетелось в куски.
– Как ты посмел явиться домой! Я все знаю! Все! Ты никогда не любил никого, кроме нее. Никогда не хотел никого, кроме нее!
Эвелин размахнулась, стекло треснуло в другом месте.
– Скотина!
«Это обо мне», – подумал Голд.
– Подонок! Она сказала, тебе противно, когда я прикасаюсь к тебе!
– Пожалуйста, – тихо сказал Голд, он сам не знал, к кому обращается.
Неудачный удар, клинок сломался. Эвелин билась о капот, колотила кулаками в ветровое стекло. Веки покраснели от слез. Глаза горели безумным огнем.
– Почему ты пришел сюда?! Я все знаю! Все! Я слышала, как ты говорил, что любишь ее, любишь! Я слышала тебя!
Голд попытался подать назад, но Эвелин цеплялась за машину.
– Куда ты направляешься, назад, к своей шварце? Назад к своей черной шлюхе?
– Чего тебе надо?!
– Я
Маленькая Уэнди, круглолицая и перепуганная, похожая на Винни Пуха в своей пижамке, подглядывала из-за двери.
Боже, Боже мой.
– Девятнадцать!
Много, много позже Голд сумел, отважился собрать эти отрывки воедино, разобраться в них. Пока он спал, Анжелика пошла в ванную и сделала себе еще один, последний укол, а потом, одурманенная, присела на край кровати и позвонила к нему домой. Каким образом, как давно узнала она номер – этого он так никогда и не узнал. Анжелика рассказала все, все о них двоих.
И Эвелин слушала, с ужасом, но не в силах оторваться, как подсудимый слушает смертный приговор. Потом Кэрол пересказала ему ночные откровения сестры. Анжелика подробно изложила, как они встретились, как долго были любовниками. Как часто трахались. Как хорошо трахались. В разных позициях. И какие ему нравились больше. Как сильно они любили друг друга. Как он дождаться не мог, как бы сбежать от Эвелин, как вырваться к ней, к ее рукам, рту, к ее сладкой попке. Как им удавалось путешествовать по выходным – в Санта-Барбару, Вегас, Палм-Спрингс, а Эвелин думала, он работает внеурочно. И как они не вылезали из постели, даже поесть им присылали. Как любил он ее темные, вьющиеся волосики, как любил зарываться в них лицом, нюхать ее там. А когда он кончал, она просовывала пальчик ему в анус, кончик пальца...
Глубокая ночь. Голд неуклюже поднялся с кресла. Бутыль «Джонни Уолкера» покатилась по полу, янтарные брызги рассыпались по зеленому ковру. Рыдал саксофон, автоматический диск проигрывал пластинку снова и снова.
Он не дошел до ванной, на полпути его вырвало на рубашку. Прижав руки ко рту, он кинулся к унитазу, стал на колени на кафельный пол. Его вырвало опять, вырвало горьким алкоголем и горькими воспоминаниями. И все закружилось в водовороте.
Когда Голд вошел в спальню, Анжелика разговаривала с Эвелин почти час. «Бог мой, Джек, час! – приставала Кэрол. – Вот это страсть! Было что порассказать!» А Эвелин все слушала, стояла на ватных ногах у телефона и слушала, обмякшая от стыда и бессилия. 'Скажи, Джек, Эвелин не говорит. Ты и вправду был в комнате, когда бедная девочка покончила с собой? Был? Ох,
Голд умылся, прополоскал рот. Вернулся в гостиную. Светящиеся часы на письменном столе показывали 4.32. Он подобрал упавшую бутылку виски, наполнил бокал, сел за обеденный
