дешевого летнего стульчика. Она заливается смехом, и все ее косточки сотрясаются в такт ее счастливому кудахтанью. Ее белоснежная мордочка, которая способна лишиться чувств при виде очередных достижений прикладной эстетики, знать не знает и слыхом не слыхивает, что один близкий ей человек только что готов был отдать за нее жизнь. Милая мамочка, твоя наивность меня обезоруживает. Мамулечка, ты стоишь того, что я собирался совершить во имя твоего спасения. Мы, существа мужского пола, слишком ничтожны. Чуть что — и мы выходим из игры, сдаем оружие перед худшим представителем противоположного пола, который оказывается воплощением зла, и спасаемся бегством. Мы покидаем вас, строительниц наших жизней, архитекторш человеческого рода, под тем предлогом, что мы не можем больше ни ходить, ни открывать окна, ни убивать на месте лгунью, которая пачкает тушью для ресниц воротнички ваших блузок. Мы не стоим ни девяти месяцев тошноты и интоксикации, ни тотального воздержания от всех угрожающих младенцу вещей, ни многочасовых страданий, которым вы подвергаетесь, чтобы вытолкнуть из своего изможденного тела то, что вы рассматриваете как самое великое творение вашей жизни. Мы не стоим также тех лет, которые называются «ложечку за маму, ложечку за папу», ни всех колыбельных, промурлыканных посреди бессонных ночей, ни всего этого безумного времени, посвященного маленькому комочку собственной плоти, который все забудет. И именно поэтому я торжественно клянусь, что однажды мы увидимся с тобой снова, моя создательница, и тогда, хотя все это возвеличивание рискует только запудрить твои неискушенные мозги, я уверен, суть моего сообщения до тебя дойдет и ты узнаешь, что ты — моя мать и, значит, самая великая женщина на свете.
Какое неподдельное наслаждение утешаться знанием, что в этот момент моя жена думает, что я пытаюсь задушить себя подушкой, а на самом деле я чувствую себя живее всех живых! Пусть она хоть немного навострит свой нос, сучка! Я ей все пальцы на ногах откушу, я ее перегрызу снизу, потому что до горла мне не достать, я из нее всю кровь выпушу через щиколотки, если понадобится, я отрублю ей ноги, как преступникам отрубают головы, чтобы она рухнула вниз, тогда мы наконец окажемся на равных. А когда у нее начнется агония, думаю, что я смогу ее изнасиловать напоследок. Ведь в случае со мной изнасилование уже вряд ли можно назвать криминалом. Это, скорее, так, мелочь, самое малое, что я могу для нее сделать. Пустяк, о котором и говорить не стоит.
В хороших руках (я имею в виду руки парня, хорошо выведенного из себя) и чайная ложка может стать настоящим оружием. А я разве вышел из себя? Разве я нервничаю? Да. И гораздо больше, чем вы на своих кожаных диванах со своими праздными задницами, хрустя всякой дрянью и читая про меня. Минутку внимания, господа. Проявляйте уважение. Вы не в кино. Вы присутствуете в реальной жизни. Не забывайтесь. Забвение свойственно человеческой природе, я вас прощаю. Тем более что я рассказываю о таких вещах, в которые легче не поверить. Моя история из тех, в которых все сомнительно. Вот где находится сейчас ваш любимый человек? Здесь же? Отлично. А о чем он думает? Если он, например, на кухне, вы уверены, что лезвие ножа, которое он вытирает ладонью, не бросает на белую гладь холодильника ваше отражение, такое же мертвенно-бледное, распростертое в гостиной в лужице красного цвета? А если он сейчас наполняет ванну, как вы узнаете, не погрузит ли он вас туда с головой под мыльную пену? В следующий раз, когда любовь всей вашей жизни будет вскрывать квитанции на оплату ножом для резки бумаги, я советую вам как следует присмотреться к его глазам. И если вам вдруг покажется, что вы заметили в них какой-то новый блеск, искру чего-то тайного, бегите. Если он вдруг улыбнулся незнакомой улыбкой, собирая стекло от разбитого стакана, бегите, Бегите еще быстрее, если вы увидите, как он что-то цедит сквозь зубы сам с собой на вашем балконе на высоте седьмого этажа. Поднажмите, у вас еще есть время спасти свою шкуру. Великую любовь можно пережить. Нельзя пережить падение на асфальт с высоты двадцати метров. Это я вам как профессионал говорю.
Если подумать хорошенько, я не вижу ни одного предмета в квартире, который в моих руках не превратился бы в смертельное оружие. Она лучше выбросила бы лопатки для обуви. Целлофановые пакеты. Кнопки и скрепки. Было бы предусмотрительнее. Она бы лучше убралась отсюда подобру-поздорову, потому что, если она в ближайшее время не опустошит квартиру целиком и полностью, ее дни просто-напросто сочтены. Отныне и навсегда ее жизнь в моих руках. Она моя. Ее смерть принадлежит мне. Неожиданный поворот событий, красавица моя, именно так это называется. Я знаю, ты очень удивишься, но, видишь ли, это и есть то, чего ты так долго искала на свою голову. За что боролась, на то и напоролась. Ты думала, что пишешь роман, что держишь все нити в кулаке, что ты здесь главная. Ты хотела заставить нас станцевать маленькое танго — жестокое и сладострастное. Но теперь ты видишь, что единственный человек, который пишет здесь, — это я. Это мое перо танцует на кончике моих пальцев, танцует польку, и гораздо более кровожадную, чем ты предполагала. И это ему решать, каким будет твой конец. Твой танец — в моих руках.
26
Я высказал ей все, не раскрывая рта. Мое молчание было красноречивей слов. Я прикинулся первоклассным немым — просто гений тишины какой-то. Если такой окажется перед нужным парнем в нужную минуту, то либо бифштекс с жареной картошкой, либо еще чего получше вам гарантировано. Слова все извращают. Они как твердое состояние жидкой мысли. Они как атомы, которые тесны для нее. Они жмутся друг к дружке, как стадо баранов в грозу. Они душат мысль в тесных загонах своих алфавитных порядков. Они не дают ей дышать. Они лишают мысль всего самого неуловимого. Слова — это слишком, это всегда слишком. А вот молчание… Смею надеяться, всегда было самым красивым признанием в любви. Мое предложение ей (она сама призналась мне после) было просто возрождением немого кино. Сколько «я люблю тебя» в час произносится на Земле? А сколько «выходи за меня замуж» в минуту произносится в мире на десятках разных языков? Сколько «ты женщина всей моей жизни», «заниматься любовью с тобой — это что-то невероятное», «закрой глаза, дорогая, и открой рот — у меня для тебя кое-что есть»? Математики бы, наверное, сбились со счета. Нет, я не опускался на колено и не доставал из кармана футлярчик для обручальных колец. Я просто поедал свои утренние бутерброды один за другим, как обычно на завтрак. Бутерброды с черничным вареньем, которое капало на стол. И она сказала «да». Она сказала «да», подразумевающее: «Да, я согласна видеть тебя каждое утро моей жизни поедающим бутерброды», подразумевающее: «Тебя с липкими фиолетовыми губами, целующего меня», подразумевающее: «С твоими жирными пальцами в масле, которыми ты обнимаешь меня за щеки», «До конца моих дней», «До самой смерти». Нет, я не предлагал ей выйти за меня замуж. Она сказала «да» без всякой необходимости произносить хоть какие-либо слова с моей стороны. Честно признаться, я даже не припомню точно, так ли уж мне хотелось жениться на ней в то утро. Но ее «да», видимо, действительно было нужно в ответ, а мое молчание, по-видимому, действительно заключало в себе какую-то особую просьбу. Она сказала:
— Когда ты проснулся сегодня, у тебя были такие глаза, что я сразу поняла: ты попросишь у меня что-то особенное.
Я что-то не припоминаю, чтобы сегодня утром я говорил своими глазами что-то подобное. Если и есть что-то, чего они, мои глаза, требуют каждое утро, которое Бог посылает на землю, так это покоя. Она наговорила еще кучу очень милых и лестных вещей по поводу моей уникальной способности быть «настолько красноречивым в молчании». Признаю, это были ее слова, я их прекрасно помню, потому что теперь, когда я их вспоминаю, в моих ушах раздаются совсем другие звукосочетания, далеко не такие забавные. Взять за рога размякшего быка, обработать тюленя, посадить его на короткий поводок, еще короче прежнего. И вложить в молчание все и не пойми что: совместную жизнь, покупку квартиры, поездку в Саэль. И одним прекрасным утром вложить туда свадьбу. Влюбленный мужчина — это мрачный кретин.
Я не просил ее выходить за меня замуж. Я собирался сделать это со дня на день, возможно, я бы даже сделал это однажды, но в то утро я этого не делал. Меня окольцевали. Меня нежно взяли за безымянный пальчик, чтобы напялить на него обручальное кольцо, как ни в чем не бывало. У-у-у, какие мы хитренькие. Мы хитренькие, но до следующей недели мы вряд ли доживем.
