и подставил рот под толстую темную струю.
Шесть пар глаз с жадностью и восторгом следили за мерными движениями крупного кадыка, ходившего вверх и вниз на красном от натуги горле. А при виде пролитого вина, что, минуя богатырскую глотку, стекало двумя ручьями на могучую грудь и тонкую рубашку пьющего, сердца парней сжимались от сожаления.
Наконец у Закро задрожали руки, он медленно отвел голову и выпустил бочонок, который с размаху ударился оземь, обрызгав ему напоследок лицо и грудь пьянящим соком, выплеснувшимся из отверстия.
— За вашу удачу! — добавил Закро, тараща помутневшие глаза, и вытер рот огромной ручищей.
— Вот молодец, спасибо! — отозвался сидевший рядом Лео и протянул ему здоровенный кусок шашлыка на краюхе хлеба.
Рыболовы возгласили «ура» в честь отличившегося сотрапезника.
Закро со слезами на глазах приподнял над землей соседа, влепил ему в пухлую щеку поцелуй и взмолился дрожащим голосом:
— Песню хочу, безбожный ты человек, спой мне песню!
Шалико глянул на девушку, хлопотавшую у огня, причмокнул и затянул, не дожидаясь Лео:
Но Валериан так свирепо выкатил на него налитые кровью глаза, что у Шалико сразу пропала охота похабничать.
Лео начал: «Кого люблю, той ненавистен я», и по щекам осоловелого Закро поползли капли соленой влаги, не высыхавшие до самого конца песни.
Потом Варлам лихо сощурил красивые глаза и громовым голосом предложил «Нагрянуть на Мухран- батони». Остальные поддержали его столь же громовой второй — такой, что, пожалуй, могла бы развалить крышу над головой у злополучного князя.
Долго гремела и гудела песня, долго отбивали ритм сжатые кулаки певцов, а когда все наконец умолкли, Закро снова бросил на Лео молящий взгляд.
И Лео, держа перед собой рог, наполненный до краев вином, запел, застонал:
И внезапно смолк.
Рог колебался в его дрожащей руке, и живительный сок, переползая алыми слезинками через края, потихоньку пробирался по шероховатой поверхности вниз, к заостренному концу.
Философское настроение нахлынуло на заведующего складом. Он поднял мутный взгляд — один глаз его, как говорится, глядел на Алвани, другой на Алаверди. Ему вдруг стало ясно, что ведь и в самом деле человек — всего лишь гость в этом мгновенном мире, губы его скривились.
— Что мы такое? Каждый из нас — беспомощная былинка, жалкий комочек глины, горсточка праха!
Он копнул короткими пальцами зеленый дерн возле себя, набрал в горсть земли и, подняв руку, высыпал ее тонкой струйкой.
— Шекспир сказал: земля еси и в землю отыдеши. До нас сидели на этом месте другие, так же как мы, пили вино и веселились. Как знать, может, получше нас были те ребята, покрепче и поумней. А где они теперь? Куда ушли, где обратились в прах?
Лео ткнул указательным пальцем в землю:
— Вот здесь они — никуда не ушли, тут и остались. Сгнили, распались, стали прахом, превратились в это дерево, в эти кусты, в этот песок и в эту траву!
Завскладом осторожно провел ладонью по шелковистой мураве, и голос его дрогнул:
— Кто знает, чьи это кудри, чьи уста, чья жила, что билась на руке. Когда-нибудь то же самое будет и с нами — и мы рассыплемся в прах, превратимся в такую же землю… И придут другие и будут говорить о нас то же, что мы говорим о прежних…
От избытка чувств завскладом совсем распустил толстые губы, сморщился и заплакал.
Еще у двоих из тех, кто сидел вокруг костра, глаза были застланы слезами: у Закро — от сочувствия к другу — и у девушки-тушинки — от леденящей мысли о судьбе всего живущего, так живо и картинно обрисованной красноречивым тамадой…
Остальные сидели в молчании, насупясь как сычи и тупо уставясь на истоптанную траву с разбросанными на ней остатками снеди, рыбьими костями и объедками.
Лишь когда Кето объявила, что ей пора идти, подняли они отяжелевшие головы.
Пошатываясь, встали со своих мест хмельные молодцы, сказали девушке спасибо за то, что она была хозяйкой и прислуживала им за столом, и стали с нею прощаться.
Растроганный Лео решил выразить переполнявшее его чувство благодарности поцелуем и направился к тушинке с раскрытыми объятиями, но не удержался на ногах и, вместо того чтобы чмокнуть разгоряченную от огня девичью щеку, ткнулся влажными губами под мышку бросившемуся к нему Валериану.
Девушка собрала принесенную ею из дома посуду, взяла котелок в руку, извинилась за то, что ей приходится рано уйти, и попрощалась с компанией.
Валериан пошел с нею. Остальные проводили их осоловевшим взглядом до края лужайки.
Пройдя сотню шагов по пересохшему протоку Алазани, девушка пересекла мелкий кустарник и вступила в ивовую рощу.
Тут она остановилась и повернулась к своему спутнику.
— Возвращайся, Валериан, больше не нужно меня провожать. Этот лесок тянется всего на триста — четыреста шагов, за ним узенькое поле, а к полю примыкает наш огород, там я уже дома.
— Ничего, ничего, лучше я провожу тебя еще немножко. Вон как здесь темно, тропинки почти не видно.
— Ступай назад, Валериан, у меня глаза привычные к темноте, и тропинку я хорошо знаю. В детстве я гоняла через этот лесок коров на водопой. А последнего зверя, который, тут водился, старого барсука, пять лет тому назад застрелил одноглазый полевой сторож.
— А все же душа у меня не будет спокойна, пока не доведу тебя до безопасного места.
— Не надо, Валериан, ей-богу, я не заблужусь.
— Душенька моя, и не заблудишься ты, и лесок хорошо знаешь, и зверей в нем нет, а я все-таки хочу убедиться, что ты с миром добралась до дому.
— Возвращайся к своим товарищам, Валериан, прошу тебя. А то они скажут, что ты бросил их и погнался за своей присухой.
— Пусть их унесет Алазани, моих товарищей. Мне одна минута, проведенная с тобой, дороже, чем целый век с ними.
— Ах, какой ты упрямый, Валериан!
В лесу было темно, узкая тропинка вилась среди густой заросли. С обеих сторон теснили ее травы — листья лопуха и конского щавеля, шелестели, когда платье девушки задевало за них. Гибкие ветви ив, переплетаясь между собой, нависали над тропинкой сплошным сводом. Чуть слышно шептались узкие листочки, с реки доносилось кваканье лягушек.
Вдруг девушка почувствовала, что ее обхватили и стиснули сильные мужские руки.
