привел осла, верней, не осла, а ослицу. Ну, а тот, первый осел, которого пригнала женщина, оказался жеребцом. Увидел он ослицу, заревел на весь базар и — со всех ног к ней, да как вскочит на проклятую животину… Та давай крутиться, но сбросить с себя осла никак не может. И вот вдвоем, взгромоздясь один на другого, напустились они на мою посуду, и пошел звон и треск по всему базару. Схватил я дубинку, исполосовал им бока, и люди тут подоспели ко мне на помощь, да только, пока мы сумели разнять окаянных скотов, от посуды моей остались одни черепки.
Председатель бился спиной об оконную раму, объемистый живот его колыхался от смеха.
— Я подал в суд, дело назначено на вторник, будут разбирать в Сигнахи… Вот и пришлось пробегать целую неделю. А то разве стал бы я отлынивать от работы в самое горячее время?.. Ну, а сейчас… Много я не прошу, хватит и одного коди.
Председатель перестал смеяться, вытащил из нагрудного кармана карандаш и почесал тупым концом кончик носа.
— Надо бы отпустить тебя ни с чем, да уж ладно, знай мою доброту. Хотя и стоило бы тебя проучить.
Он нацарапал на листке несколько строк, расписался и, прищурясь, протянул бумажку гончару:
— На, держи. Скажешь Лео, чтобы отвесил пшеницы из той кучи, что насыпана около веялки с отломанным крылом. Здесь все написано, но ты все же напомни.
Ефрем попятился и жалостно скривил лицо. Лишь спустя минуту он кое-как выдавил из себя:
— Напиши, чтобы дали другую пшеницу, Нико. Говорят, это зерно с навозом смешано…
Председатель с силой упер крепко сжатые кулаки в письменный стол. Глаза его под нависшими бровями превратились в щелки и холодно блеснули.
— Кто это сказал?
Гончар растерялся.
— Не знаю… Люди говорят.
— Какие люди?
— Почем я знаю? — забил отбой Ефрем. — Слыхал краем уха, будто зерно в навоз просыпалось — доски, мол, подломились…
Председатель с минуту смотрел на гончара пронизывающим взглядом. Потом подошел и сунул ему бумажку в карман выношенной гимнастерки.
— Ступай скорее к Лео, а то совсем ничего не получишь. Ступай, пока я не передумал. Я тебе выписал один пуд — больше авансом пока никому не даю. Ну, чего ждешь? Отнеси жене пшеницу и давай точи серп, выходи скорей в поле.
Ефрем поколебался, хотел еще что-то сказать, но не решился и махнул рукой: знал, что председателя не переспоришь и не переломишь, хоть с дубиной к нему подступай. Он вынул листок из кармана, тщательно сложил, спрятал за отворотом войлочной шапчонки и, стараясь ступать без шума, бочком выбрался из кабинета.
— И вот что, Ефрем, послушайся меня, брось свое гончарное производство, а то смотри, узнают в финотделе — нагрянут к тебе и облупят, как крутое яичко! — напутствовал гончара председатель.
Заложив руки за спину, он снова подошел к окну и, покачивая своей большой головой, стал смотреть во двор, на липу, осыпанную белым цветом.
«Все село узнало! Ну конечно, так оно и должно было случиться. Знаем ты да я — знает и свинья. Да и как могло быть иначе — ведь народу там было более чем достаточно. Женщины сортировали зерно для сдачи и на семена. Угораздило же эту сумасшедшую провалиться! Надо послать к ней еще раз врача. Тут, оказывается, и те, что работали в сушилке, сбежались на крик… А за ними и кузнецы… Ну вот — легок на помине! Помянешь собаку — хватайся за палку. Нет, надо что-нибудь придумать, а то и правда плохи дела. Не могут кузнецы из четырех колхозов уместиться в одной кузнице. Только вот места у меня нет, черт побери!»
Кто-то, тяжело топая, поднимался по лестнице на второй этаж. Шаги приближались и у самой двери внезапно стихли.
Председатель даже не пошевелился — только повернул голову и, убедившись, что посетитель не завернул в бухгалтерию, а остановился перед кабинетом, крикнул ему через дверь:
— Входи, входи, Миндия, не бойся! В изгороди пролом, и ты не босой, на колючки не напорешься.
Дверь отворилась, показался человек в кожаном переднике и огромных тяжелых башмаках с толстыми подошвами. Он поздоровался с председателем и стряхнул с войлочной шапочки приставшие к ней блестки окалины.
— Здравствуй! Что, опять за тем же пришел? — Председатель повернулся и смерил вошедшего беглым взглядом с головы до ног.
— А я к тебе ни за чем другим не хожу! Ну да, пришел, а почему бы мне не прийти? — Миндия хмуро оглядел кабинет и остановил глаза на дяде Нико. — Кузница у нас крохотная, набились мы в нее вшестером и только мешаем друг другу. Сколько вам об этом говорено, сколько было обещаний, сколько раз на правлении ставился вопрос и даже на общее собрание выносился, а все никак не дождемся новой кузницы. Хоть эту бы перестроили, провалиться ей совсем!
От острого председательского глаза не укрылся сердитый взгляд, которым кузнец окинул просторную комнату. Нико чуть заметно улыбнулся, снова прислонился к оконной раме и начал, постукивая правой ногой по полу:
— Что делать, Миндия, конечно, ты прав, но пока мы не сумеем все наладить да привести в порядок, придется по одежке протягивать ножки. Потерпи еще немного, дай срок — уберем урожай, а там займемся и кузницей. Сейчас, сам видишь, не до нее — все горит.
— Надоело, Нико, сыт я по горло этими разговорами. Терпения моего нет — возьму и все брошу! Железо и сталь валяются на дворе под солнцем и дождем, ржа их ест. В кузнице повернуться негде, молотком не могу свободно взмахнуть, боюсь огреть кого-нибудь по голове. Хорошо еще, что погода ясная, а то, коли пойдут дожди, эта гнилая крыша нам не защита. Толь весь прохудился — дыры такие, что в каждую буйвол пролезет. Сам видел — и стены обвалились, мы уж так, насухо, камнями их заложили. Инструмент на ночь боюсь оставить, каждый вечер таскаю домой. Да и мало нас, а дела по горло! Разве нам с Торгвой вдвоем управиться? Ученики у нас ненадежные, с них спрос невелик. Люди приходят — кому мотыгу надо отковать, кому лемех наладить, кому косу отбить, или серп, или топор… А сколько еще новых надо изготовить, сколько некованой скотины подковать! Вчера у Бегуры буйвол сломал притыки в ярме и убежал — доскакал до самой Алазани. Хорошо, что он не бодлив и людей не трогает, а то давно бы проткнул Бегуру, как инжирный лист, здоровенными своими рогами. Разве такое чудище деревянными притыками в ярме удержишь? Пришел вчера вечером Бегура ко мне домой и просит помочь. Как не сковать ему железную притыку? Пильщики просят крюков, чтобы бревна закреплять, трактористам тоже тысяча всяких мелочей нужна. А от женщин так житья нет: одна тащит чинить сломанную треногу, другая — дырявый бельевой котел, третья хочет, чтобы ей новый сделали, и сколько еще разных разностей — всего не перечтешь. А тут еще подковы да гвозди на исходе — не удосужишься сделать, так будет ходить скотина необутой: зарастут у нее копыта, потрескаются, и уж потом ни подковы не приладишь, ни гвоздя не вобьешь, только и останется, что сдать на мясо в район. А дело от этого не выигрывает, дело портится и прахом идет. Да и что вы на меня одного насели? Или свет на мне клином сошелся? Разве нет больше в колхозе кузнецов? Отпустите вы меня, оставьте в покое, пусть теперь другие ломают себе голову! А ты-то всех распустил, никому ни слова. До каких пор так будет? Зазнались, задрали носы: дескать, мы ремесленные люди, нам в поле да в саду работать зазорно!.. Чего ты уперся — построй хоть какую ни на есть кузницу, да только просторную, чтобы и все остальные в ней поместились, и я мог бы свободно вздохнуть!
Председатель, повернувшись к кузнецу боком, выстукивал кончиком башмака какой-то сложный ритм и, кивая в такт ему головой, разглядывал воробья, сидевшего на сухой ветке липы за окном.
Птичка, видимо, только что выкупалась и теперь чистила перышки, копаясь клювом у самых их корешков. Временами, она встряхивалась, отчего все ее легкое оперение топорщилось и вставало торчком, и тут же снова принималась оглаживать себя клювом.
Вдруг птичка заметила устремленный на нее пристальный взгляд и, повернув головку, в свою
