сросшихся бровей. Потом быстро налил раствор в опрыскиватель и сказал:
— Тех, кому так покорны животные, женщины обходят с опаской.
Шавлего бросил лошадь и подошел к резервуару.
— К сожалению, это так и есть, Реваз. Наверно, потому я и остался до сих пор одиноким. А запоздалая роза, как известно, рано увядает.
— Ты так же похож на розу, как я на ромашку.
— Насчет ромашки не знаю, а вот на подсолнух ты очень похож в этой соломенной шляпе. Только стебель, пожалуй, чересчур толст.
— Не надоело тебе в деревне?
— Что тут надоедного? Вот я сейчас иду на рыбалку…
— Рыбу ловить лучше с утра… — Реваз нагнулся за кружкой, налил еще раствору в аппарат.
Шавлего поймал взгляд виноградаря, устремленный на его руки.
— Не нравятся?
— Руки у тебя маленькие и нежные. Редко встретишь такие при богатырских плечах…
— Да, маленькие… непривычные к труду и бессильные.
— В таких руках бывает скрыта страшная сила. А женщины — те сходят по ним с ума.
Шавлего улыбнулся:
— Ты так хорошо знаешь женщин?
— Женщин сам черт не разберет.
— А все-таки?
— Была когда-то одна добрая фрау…
— Молодая и красивая?
— Так лет под тридцать. Но правда красивая.
— Когда это было?
— После окончания войны я пробыл еще какое-то время в Берлине. Она говорила мне:
«Герр лейтенант, женщине трудно вас полюбить».
«Почему, фрау Вульф?»
«Потому что вы даже в женском обществе суровы и мрачны».
Шавлего кивнул:
— Женщины, как кошки, любят тепло и ласку.
Он взял здоровенную, обожженную солнцем руку бригадира и стал разглядывать ее ладонь.
Ладонь была огрубелая, шероховатая, с целой сетью извилистых линий, бледно-лазоревых от въевшегося купороса.
Реваз высвободил руку.
— Гадать собираешься?
Шавлего поставил ногу на край резервуара и оперся локтем о колено.
— Правду говорила твоя фрау. Ну и ручища у тебя! И откуда такое берется? Чем обусловлено? Трудом? Наследственностью? Удар такого кулака должен быть смертоносным. Тебе следовало стать боксером.
Реваз отставил в сторону наполненный опрыскиватель.
— Не люблю бокс. У кулачного бойца и вне ринга всегда руки чешутся.
— Руки вообще у многих чешутся, но таким людям надо буйную свою головушку беречь. Бывает ведь и так, что рука виновата, а голова отвечай.
К сторожке подошел маленький мальчик и остановился в нескольких шагах, обрывая зубами листья со стебля лакрицы и поглядывая исподлобья на Шавлего.
— Дядя Реваз, дядя Иосиф привез плуг и велел тебе прийти.
Шавлего обернулся к нему:
— Ты что здесь делаешь, пострел?
Мальчик молчал.
— Ты по-грузински понимаешь или нет?
Мальчик проговорил, потупившись:
— Джон-Буля будем в плуг запрягать, приучать к упряжке.
Шавлего изумился:
— Это что еще за Джон-Буль?
Мальчик мотнул головой в сторону жеребца.
Шавлего глянул на лошадь и засмеялся:
— Какой из тебя лошадиный объездчик, неслух ты этакий?
— Не я, а дядя Реваз и Иосиф объезжать его станут, а я впереди буду идти.
— Ну-ка, дуй сейчас же домой! Тоже мне предводитель нашелся! Да если этот Джон-Буль тебя копытом огреет — только мокрое место останется.
Мальчик отступил в сторону.
— Не уйду.
— Уходи, а то он лягнет тебя или укусит.
— Не уйду.
— Смотри, дедушке скажу, Тамаз! Уж он тебе задаст трепку.
— Пусть задаст.
— Весь в вашу семью, — улыбнулся Реваз. — Помешан на лошадях.
— Ну, так я сам тебя вздую, если не уберешься отсюда.
— Ладно, отсюда уберусь, но домой не пойду. Хочу посмотреть, как Джон-Буля объезжать будут.
— Упряжь налажена? — спросил мальчика Реваз.
— Налажена. И ремень, что был разорван, заменили.
Мальчик оборвал последний листок лакрицы и ушел.
— Скажи, что я опрыскаю еще один ряд и приду, — крикнул ему вдогонку Реваз.
Из виноградника вышел еще один человек. Он обрызгал остатками голубого купоросного раствора последние несколько кустов и побрел к резервуару. Это был глубокий старик, дряхлые его колени подкашивались, он шел мелкими, неуверенными шажками, словно утаптывал землю.
Скинув со спины на край бассейна пустой опрыскиватель, старик затенил узловатой рукой морщинистый лоб и поглядел на незнакомого человека.
— Не узнаешь, дедушка Зура? Это внук твоего друга-приятеля.
Старик опустил руку и устремил свой тусклый взгляд теперь уже на Реваза:
— Какого друга-приятеля, малый?
— Годердзи Шамрелашвили.
Смерив Шавлего взглядом, старик сказал удивленно:
— Та-та-та-та! Как это ты вырос таким, сынок, в болоте, что ли, стоял? Ох и порода у вас, дай бог вам жизни! — Он вздохнул и отер глаза полой фартука, запятнанного купоросом. — Твой родич тоже был богатырь, вот такой же точно. Эх, горько сказать, каких ребят мы потеряли!..
— Кто старше, Зура, ты или его дед?
Зурия задумался, сжал беззубый рот, втянул бледные губы.
— Как сказать?.. Да, пожалуй, Годердзи лет на пять, на шесть моложе меня.
— Не больше? — изумился Реваз.
— Годердзи в горах вырос, сынок, здоровье у него крепкое, неподорванное. Он еще одну молодость износит, как пару калаан. — Старик огляделся с таинственным видом. — Как-то он сказал мне по секрету, что выпустил меченого ворона: хочу, говорит, проверить, правда ли, что эта птица триста лет живет.
— А вам сколько лет будет, дедушка? — спросил Шавлего.
— Уж и не помню, сынок, — снова задумался Зурия. — В ту пору, когда в Телави впервые пришли русские войска, я был мальчишкой лет так тринадцати — четырнадцати. Помню, поставили они палатки под горой Надиквари и весь город оглушили музыкой, все на гармони наяривали.
Зурия взял кружку и стал наполнять опрыскиватель.
