не позволял.
– А чем же? – тихо спросила Катерина Константиновна.
– Как чем? Сказано же Апостолом: «...плотские помышления суть вражда против Бога, ибо закону Божию не покоряются, да и не могут...»
– Ой, милый, – тяжело и глубоко вздохнула Катерина Константиновна, – Апостолом-то сказано, да кто же в силах так прожить? Кто без плотских помышлений, тот и не человек, кто плотской любви не изведал, тот и никакой любви не изведал, вот что я тебе скажу! И не мучайся! И не вини себя, и меня не вини! Обернись-ка, обернись, я тебе говорю!
Катерина Константиновна с силой развернула ослабевшего отца Валентина к узенькому и мутному зеркалу, мерцающему в простенке его простого жилища.
– Смотри! – приказала она.
Зеркало испуганно отразило бледного, всклоченного старика в странном одеянии, с полными ужаса глазами, и немолодую измученную женщину в сбившемся на спину вязаном шарфе, которая крепко держала его под руку. Вид у обоих был такой, словно они собираются в дальнюю дорогу, где ждет их то ли сума, как говорится в пословице, то ли тюрьма, но что-то уж очень нерадостное.
– Вот мы теперь какие, – сказала Катерина Константиновна, – ты погляди, какие мы с тобой теперь, батюшка.
Слезы медленно поползли из воспаленных глаз отца Валентина, и он вдруг громко всхлипнул.
– Я тебя не оставлю, друг ты мой, и не думай, – выдохнула Катерина Константиновна, не спуская светлого своего и сильного взгляда с плачущего в мутном зеркальце отца Валентина. – Ну, и ответим. Ты вот мне все из Екклесиаста говоришь, ну, и я тебе оттуда скажу, вместе ведь читали-то: «Смотри на действование Божие, ибо кто может выпрямить то, что Он сделал кривым?»
С этого дня Катерина Константиновна начала буквально разрываться между домом, где она проживала со своей семьей, и деревней Братовщиной, в которой служил священником заболевший и горячо любимый ею отец Валентин. Времени – не только свободного, но даже и самого необходимого – оставалось у нее так мало, что ни поговорить с сыном Геннадием, ни всмотреться в его молодую судьбу Катерина Константиновна совсем не успевала.
Возмужавший Орлов с удовольствием принял приглашение Томки Ильиной, нынешней своей любовницы и соученицы, прийти к ним домой в воскресенье вечером.
– У мамы день рождения, – краснея и опуская бараньи глаза, пролепетала Томка, – гостей будет немного, потому что все мамины подруги работают за границей. Кто с мужем, а кто – сама. Но несколько пар – она так и выразилась: «пар» – придут. Мама с папой через четыре дня опять в Цюрих едут, поэтому мама просила, чтобы я была дома и... Ну и чтобы ты пришел...
Бабушка Лежнева дала ему три рубля. Рубль у Орлова был свой. Он поехал в магазин «Детский мир» и купил там золотистого плюшевого медвежонка за три с полтиной. За пятьдесят копеек он купил в булочной плитку шоколада «Сказки Пушкина» и привязал ее к медвежонку шелковой синей ленточкой. Он был решителен и резок, словно шел не на день рождения к Томкиной маме, а на совет в Филях, где решалась судьба России. Что-то внутри подсказывало ему, что от этого вечера многое зависит.
Прямо на пороге он спокойно, как взрослый, слегка посмеиваясь, словно понимая, какая ерунда этот его медвежонок с привязанным к лапе кудрявым Пушкиным, вручил Томкиной маме свой подарок.
– Говорят, что мы страна медведей, – сказал он, – ну так вот, чтобы вы не забывали о нас, когда будете жить в Швейцарии.
Томкина мама, очень похожая на Томку, с таким же вздернутым носиком и бараньими глазами, весело и по-заграничному развязно поцеловала его в свежевыбритую щеку.
– За стол, за стол! – закричала Томкина мама. – Посидите с нами, дети, поедите, потом можете идти в свою комнату смотреть телевизор!
– Это как им захочется, – тонким и гладким, как отполированным, голосом вмешался Томкин папа. – А пусть лучше побудут с нами, не маленькие... О’кей?
Орлова посадили рядом с длиннолицей красивой женщиной с накинутым на голые костлявые плечи белым мехом. Платье под белым мехом было черным, искрящимся, как будто женщина собиралась выступать на сцене. Напротив сидел, как сразу догадался Орлов, ее муж, тоже в шикарном костюме и полосатом галстуке. Лицо у него было серовато-загорелым, с умными и злыми глазами.
– Шампанское я беру на себя, – сказал он глухо, – кто не спрятался, я не виноват...
– Знаешь, кто это? – зашептала Томка в вымытое до хруста ухо молодого Орлова. – Это бывший разведчик! Наш друг! А это тетя Ляля, его жена, они где только не были! Весь свет объездили! – И Томка в восхищенном ужасе округлила свои и без того круглые глаза.
Геннадий Орлов вслушивался в то, что они говорят, и старался есть поменьше, чтобы не было заметно, до чего ему хочется всего этого; и копченых колбас, и черной икры, и красной, и салату оливье, и маленьких печеных розочек, в которых лежало что-то розовое с торчащим из середины перышком петрушки, и крошечных, со скрюченными лапками, черно-розовых цыплят табака. Они, эти собравшиеся за столом разведчики, с белым мехом на костлявых плечах, отполированными голосами, в полосатых галстуках, пересыпающие свою речь гладкими, как лесные орехи, словами «о’кей», – они ели эти вещи постоянно и не задумывались, съесть ли их сегодня или оставить на завтра.
У Орлова слегка даже закружилась голова от выпитого вина и кружилась до тех пор, пока вставший из- за стола Томкин папа не пригласил его пройти вместе с остальными мужчинами в свой кабинет, чтобы продемонстрировать им коллекцию оружия. В кабинете все стены были обиты стеганой светло-бежевой кожей, на которой висели ружья, пистолеты и несколько разной длины и ширины остро наточенных сабель, которые ярко вспыхнули, как только Томкин отец зажег свет.
– Недурно, – усмехнулся разведчик с умными и злыми глазами, – ты, я смотрю, кое-что тут добавил...
– Да, но немного, – с удовольствием отозвался Томкин отец, – я давно не охотился, честно говоря, рука уж затекать начала. – И он потер левой ладонью правое предплечье. – Весной вот вернусь, надо всем собраться и уж поехать как следует. На лося, подальше куда-нибудь, а, Мить?
– Если только я не уеду в другое место, – со значением ответил разведчик Митя и, ослабив полосатый галстук на длинной морщинистой шее, обратился к Орлову: – Ну а ты кем стать собираешься, знаешь уже?
– Знаю, – ничуть больше не волнуясь, ответил Орлов, – я собираюсь стать дипломатом.
У разведчика слегка приподнялись брови, а Томкин отец удовлетворенно присвистнул.
– Да, – кивнул Орлов, – это единственное занятие, которое мне действительно нравится. И потом, я думаю, что представлять нашу страну за рубежом должны только самые лучшие люди. Самые достойные.
– И ты себя таковым считаешь? – засмеялся разведчик.
– Я бы хотел стать таким, – спокойно ответил Орлов, – во всяком случае, у меня есть настоящая цель. А когда у человека есть цель, его ведь трудно сбить.
– Практически невозможно, – сразу посерьезнев, сказал разведчик, – это я по себе знаю.
Он переглянулся с Томкиным отцом, и Орлов почувствовал под синим, связанным бабушкой Лежневой свитером свое заколотившееся сердце.
– Ты в МИМО хочешь? – спросил его Томкин отец. – Или в Азию и Африку? В ИВЯ, то есть?
– В МИМО, – твердо ответил Орлов, – я хочу туда. В МИМО.
– Ну что, Мить, поможем? – засмеявшись, спросил Томкин отец. – Так-то не очень попадешь...
На нижней губе его вскочил пузырь от смеха. Мимо дверей шмыгнула Томка с распущенными длинными волосами, в красных колготках и лаковых черных туфельках.
– Тамара Андревна! – крикнул ей слегка захмелевший разведчик. – Пожалте сюда!
Томка вошла в отцовский кабинет. Умными, злыми, покрасневшими от коньяка глазами разведчик Митя уперся в ее торчащие в разные стороны маленькие и острые, как у молоденькой, только что родившей волчицы, соски.
– А ну, Андрюха, – продолжал разведчик, не отрывая взгляда от Томкиных сосков, – сосватаем парочку?
– Брось, Митя, – слабо возразил Томкин отец, но, словно тоже поддавшись какому-то гипнозу,
