грубо пахнущей селедкой сторожихи какой-то пропуск.
– Мы что, – пошутил Орлов, – идем выбирать себе общую могилку? Как Ромео и Джульетта?
– Сейчас ты все поймешь, – задыхаясь, ответила Томка Ильина и потащила его в глубину вечереющего приюта для покойных людей, на остатках которых лежали подтаявшие прожилки вчерашнего снега.
Они прошли мимо целого ряда маленьких облупившихся крестов со впаянными в них ангельскими и испуганными личиками. Орлов машинально отметил про себя, сколько детей не дожили до их с Томкой Ильиной возраста. Вот пожалуйста: «Петушок Лаврозов 1928 – 1934. Прощай, наш дорогой, наш милый сын, мама и папа никогда тебя не забудут». Или: «Машенька Хризантемова 1952—1953. Ненаглядной доченьке и внучке от семьи Хризантемовых». А вот этот постарше: «Леня Пчелкин 1932—1950. Дорогому племяннику Ленечке от горюющих по тебе дяди Серафима и тети Симы».
И Машенька Хризантемова, запечатленная на фотографии в виде голого пузатого младенца с оттопыренными ушами, и бедный Петушок Лаврозов, весь в крупных локонах, прикрытых лихо надвинутой мужской кепкой, и неизвестно от чего погибший так рано – с мощными бицепсами под белой майкой физкультурника, с выпуклыми неподвижными глазами без ресниц молодой человек Леня Пчелкин – все они смотрели на Геннадия Орлова весело, дружелюбно и беззлобно, нисколько не завидуя тому, что он гуляет по осенней счастливой жизни 1966 года, в то время как они лежат глубоко под землей со своими протершимися за много лет кепками и выцветшими ржавыми гвоздиками.
Фотографии взрослых покойников отличались еще большим весельем и праздничностью. У женщин были завитые, доходящие до выщипанных бровей челки, голые – не хуже, чем у разведчицы Ляли – прекрасные плечи, меховые боа, кокетливые улыбки. Некоторые туманно и многообещающе смотрели из-под маленьких вуалеток, некоторые опирались кругленькими, как яблоки, подбородками на сплетенные пальцы. Всех или почти всех обещали не забыть и не разлюбить вечно скорбящие и преданные мужья, сыновья, изредка – даже внуки. Несколько женщин были изображены в виде ангелов с поднятыми к небу скорбными глазами. Рядом с одним из таких скорбных ангелов притулилась маленькая кривенькая могилка вовсе без имени и фамилии, на старой морщинистой земле которой стояла покосившаяся железная дощечка с простой и чудесной надписью «Спи, бабуня». Обойдя большую пухлую клумбу, в центре которой возвышался черный прямоугольный памятник с двумя лицами, очень похожими друг на друга – тяжелые подбородки, взгляд исподлобья и венчики кос над низкими лбами, – Томка остановилась.
«Ежевикина Анна Леопольдовна, член ВКП(б) с 1906 года, – прочел Орлов под первым тяжелым подбородком. – Ежевикина Леона Леопольдовна, член КПСС с 1920 года», – прочел он под вторым и, встретившись взглядом с неприветливыми глазами Леоны Леопольдовны, торопливо перевел их на живую – судя по ее шумному дыханию – раскрасневшуюся Томку.
– Смотри, – звонко сказала Томка, – вот мой дедушка.
Она протянула руку к соседней с Ежевикиными могиле. Орлов увидел – красного гранита со странным подобием китайской крыши – памятник, по всей ширине которого горели ярко-золотые слова: «Пламенный большевик с 1904 года, верный боец за дело Ленина Дмитрий Евсеевич Лазо. Спи, дорогой друг. Партия и народ не забудут твоей жизни».
– Я почти не помню своего дедушку, – торжественно сказала Томка Ильина, – но это неважно. Я знаю, каким он был. Я привыкла разговаривать с ним и советоваться во всем. – Она крепко зажмурилась. Орлов со страхом заметил, как из-под зажмуренных ресниц ее покатились крупные слезы. – Я советовалась с ним про нас с тобой.
Орлов закашлялся. Томка открыла бессмысленные глаза.
– Я простила то, что ты с ней был, – переходя на шепот, проговорила она скороговоркой, – но я не могу так. Я должна быть уверена, что ты никогда к ней не вернешься, что ты мой. Только мой. Вот, Гена.
– Ты чего, рехнулась? – Орлов неуверенно покрутил пальцем у виска.
– Не смей! – вскрикнула Томка, и Ежевикины одобрительно затрясли подбородками. – Не смей так говорить! Потому что мой дедушка, – она скорбно, как мраморный ангел, возвела к небу зрачки, – потому что мой дедушка тебе не простит. Он отомстит за меня.
Орлов растерялся. Томка опустилась на колени рядом с красным гранитом и пылко расцеловала слово «Лазо».
– Поклянись, – не вставая с колен, потребовала она, – что ты мой и никогда не вернешься к ней.
Ведьмы Ежевикины прищурились, и Анна Леопольдовна тихонько присвистнула сквозь плотно сжатые губы. Дедушка Лазо лежал в земле без портрета, и Орлову показалось, что этот кусок красного камня с китайской крышей сверху, украшенный буквами, похожими на редкие золотые зубы, и есть самое настоящее лицо пламенного большевика Дмитрия Евсеевича.
Ему было некуда бежать, негде прятаться. Ангелы шуршали безволосыми крыльями, мертвые, недобравшие любви женщины кокетничали из-под кудрявых челок. Томка стояла на коленях перед дедушкой Лазо и требовала, чтобы Орлов клялся ей в верности.
– Так, – очень громко, чтобы припугнуть собравшихся виев, сказал Орлов, – в чем ты хочешь, чтобы я поклялся? В том, что я не женюсь на Чернецкой? Пожалуйста. Я на Чернецкой не женюсь.
– Нет! – затрясла головой Томка. – Нет, не в том, что ты не женишься! А в том, что ты никогда, слышишь? Ни-ког-да! Ни р-р-разу в жизни! Даже не посмотришь на эту... как ее? – она запнулась, ища единственно верное слово. – Ни-ког-да в жизни даже не взглянешь на эту бактерию, вот! – Глаза ее засверкали. – На эту инфузорию! Туфельку! Ни-ког-да!
Страшна была Томка Ильина, стоящая на коленях пред могилой гордого и прекрасного человека. И не зря родил он с помощью своей круглоглазенькой дочери эту неукротимую девушку. Пламенная его кровь текла, судя по всему, в ее тонких жилах, жаркое дедушкино сердце стучало в ее груди.
– Ладно, – сдался вдруг молодой Орлов. – Вставай давай. Даю тебе слово, что не взгляну. Нужна она мне... Чернецкая твоя...
Часть четвертая
Во вторник, когда оба восьмых класса отправились в планетарий, живописно расположенный неподалеку от Московского зоопарка, и, оставшись в темноте, над которой загорелось искусственными звездами искусственное небо, некоторые комсомольцы тут же начали бесшумно целоваться и стискивать – по своему ребяческому обыкновению – друг другу руки, – в этот день в солнечном Ташкенте начались переговоры между министром Индии Лалом Бахадуром Шастри и президентом Пакистана Мохамедом Айюбом Ханом. Министр иностранных дел Союза Советских Социалистических Республик товарищ Андрей Андреевич Громыко, проснувшись в этот день с сильной головной болью, сморщился всем своим небольшим лицом, выпил натощак рюмку темно-коричневого французского коньяка и в одиннадцать часов тридцать минут по московскому времени заявил, что сделает все возможное от лица миролюбивого и многонационального советского народа и также от своего собственного, небольшого и продолговатого, лица, чтобы примирить враждующие стороны и восстановить в означенном регионе спокойную дружественную обстановку.
В этот же самый вторник и, как ни странно, в это же самое время, а именно в одиннадцать часов тридцать минут гражданин Чернецкий Леонид Михайлович, проживающий по адресу Неопалимовский переулок, дом 18 дробь 2, кв. 2, позвонил в редакцию газеты «Вечерняя Москва» и продиктовал тамошней секретарше, что возбуждает дело о разводе с гражданкой Чернецкой Стеллой Георгиевной, проживающей там же.
Гражданка Чернецкая Стелла Георгиевна, нимало не смирившаяся с тем, что неверный муж возбуждает с ней дело о разводе, решила со своей стороны не терять времени даром и посеяла раздор в семье своего непосредственного начальника Бориса Трофимовича Твердова, у которого и без того хлопот был полон рот: на Кубе созревала оппозиция, и у жены Тамары обнаружился камень в желчном пузыре. Именно с Тамары- то и решила начать коварная Стелла Георгиевна, беспокоясь о том, как бы получше замести следы и никоим образом не обнаружить своего участия в деле развала хорошей и дружной семьи начальника. Следуя заранее разработанному плану, во вторник утром – не пробило и одиннадцати – Стелла Георгиевна передала болезненной Тамарочке конверт с фотографиями, который она незаметно вложила в сумку курьера, направлявшегося с важными бумагами прямо на домашний адрес Бориса Трофимовича. То, что Борис Трофимович не откроет конверта прежде пожелтевшей от проклятого камня Тамары и не уничтожит его содержимое тут же, Стелла Георгиевна знала точно, потому что Бориса Трофимовича отозвали в Ташкент и он пребывал в такой запарке, собираясь на мировой важности встречу трех держав, что
