– Валерик, меня что-то кольнуло в спину, – сказала Света.
Я посмотрел на ее спину. О! Как это было страшно! Как раз напротив сердца на спине у Светы торчал нож. Я выдернул его и бросил на землю. Увидев эту ужасную рану, я понял, что ей осталось совсем мало жить. Я опустился на колени, обнял ее и зарыдал, как маленький ребенок.
– Валерик, перестань, послушай лучше, что я тебе скажу, – с трудом, как будто сквозь сон, сказала она.
Я крепко обнял ее и поцеловал в горячие губы.
– Как я хочу, – сказала Света, – работать, так же, как все. Учиться. Радоваться тому, что наша жизнь так прекрасна!
– Не умирай, Света! – сказал я, сам не понимая, что она больше не придет никогда.
Я поднял ее на руки и положил на скамейку. Мне казалось, что она спит.
– Света, Светочка! – рыдал я. – Умоляю тебя, встань! Зачем жизнь так жестоко отомстила нам? Ну зачем?»
Галина Аркадьевна с ненавистью посмотрела на Соколову, которая громко всхлипнула.
– Соколова, – прошипела Галина Аркадьевна, – ты сейчас выйдешь из класса!
– Ни за что, – испуганно ответила Соколова и изо всех сил зажала рот ладонью, – я же не узнаю, чем кончилось!
– Читай, Тамара, – кивнула Галина Аркадьевна ярко-красной от переживаний Томке Ильиной, – нам очень интересно, читай!
«...подсудимый замолк и опустил голову. Все женщины в зале суда громко рыдали. Мужчины тоже плакали без стыда и стеснения. Даже главный судья снял очки и вытер глаза.
«Вы просили рассказать, как это было, – сказал подсудимый, – так слушайте. До утра я смотрел на Свету, которая лежала на скамейке, излитая кровью. Очнувшись, я взял ее на руки и пошел домой. Я поднялся по лестнице, постучал в дверь ногой, и больше я ничего не помню. На следующий день я пошел на то место, где убили Свету. Я закрыл глаза, в ушах звенело: „Валерик, я так хотела жить! Отомсти за меня, любимый!“
Утром на следующий день в классе ко мне подошла Вера Иванова и сказала:
– Валера, это я убила Свету. Прости меня, ведь я любила тебя.
Но я не стал слушать ее и убежал. О, как я ненавидел ее! Потом я схватил свой перочинный острый нож и воткнул его прямо ей в сердце. А теперь судите меня, мне это безразлично. Я убил Иванову и не жалею об этом. Света была самым дорогим, что у меня было в жизни. Судья, я прошу вас: пусть подойдет моя мать».
– Пропустите мать Лебедева, – приказал судья.
– Сыночек, – сказала мать, – я ни в чем не виню тебя, но ты бледен! Что с тобой? Ты болен?
– Выслушай меня, мама, я выпил яд, и мне осталось жить две минуты. Я прошу похоронить меня рядом со Светой.
– Сыночек, родимый, что ты наделал?
В зале все рыдали, глядя на мать и сына.
– Света, я иду к тебе! Родная, любимая моя Света! Мы опять будем вместе!
– Валерочка, сынок! Мой любимый, мой единственный!
Мать рыдала, склонившись над сыном.
– Катя, Катенька, успокойся, – со слезами на глазах говорил отец Валеры.
В зале была тишина, и лишь слезы нарушали эту тишину».
– Всё? – со слезами на глазах спросила Галина Аркадьевна.
– Всё, – ответила Ильина.
– Высказывайтесь, – с ненавистью к прячущей в ладони лицо Соколовой сказала Галина Аркадьевна.
– Тамара, – начала Карпова Татьяна с завистью, которая с самого рождения мучила ее, – это очень хороший рассказ, но он требует доработки. Мне кажется, что нужно рассказать, что было с Валерой, когда он пришел домой и принес туда Свету.
– Он пообедал, – негромко и словно бы с раздумьем сказала Соколова сквозь сложенные ладони, – сам пообедал и Свету покормил.
Лапидус громко расхохотался, но Галина Аркадьевна не успела даже отреагировать ни на гадкий этот смех, ни на отвратительную издевку Соколовой, потому что со своей третьей парты у окна вдруг вскочила Наталья Чернецкая, и была она совершенно не похожа на саму себя – розовую, с прекрасно уложенными каштановыми кудрями, в аккуратной отглаженной форме и со слегка подкрашенными лукавыми ресницами. Она еще ничего не произнесла, но лицо было как мраморное, а под глазами пролегли резкие голубовато- черные тени, похожие на след только что растаявшего в овраге снега. Сами же глаза были зелеными и сверкающими, как у кошки. Чернецкая немного даже шипела, как при реакции в химической лаборатории, когда кислоту соединяют со щелочью, и руку для того, чтобы ей дали выступить, выбросила вперед так резко, что треснула подмышка.
– Слушаем тебя, Чернецкая, – разволновавшись, хрипнула Галина Аркадьевна.
– За такие рассказы, – резким, визжащим голосом сказала Наталья Чернецкая, – надо выгонять из комсомола!
– За такие... чего? – испугалась Галина Аркадьевна.
– Да! – еще громче закричала Чернецкая. – Да, выгонять! Комсомолец не может так писать! Комсомолка не имеет права так думать! Комсомольцы знают, что в наше время любовь – это не самое главное в жизни человека! И никто не убивает перочинным ножом девушку, потому что она отбила у другой девушки ее друга! Потому что вокруг друзья, и они помогут девушке пережить эту любовь! Это рассказ, в котором искажается наша жизнь, и тот, кто может так писать, во-первых, сам никогда не любил, и во-вторых...
– Ты что, Чернецкая! – опомнившись, закричала Ильина. – Это кто никогда не любил? Это я никогда не любила?
– А что? – И Чернецкая Наталья обернулась к ней своим мраморным и страшным, со сверкающими глазами, лицом. – Ты, может быть, скажешь, что знаешь, что такое любовь?
И обе они замолчали, тяжело дыша, как заезженные лишним человеком Печориным молодые кавказские кобылицы.
– Прекратите! – опомнилась Галина Аркадьевна и слегка пристукнула ладонью по столу. – Это не разговор! Мы обсуждаем литературные достоинства рассказа Ильиной, а если ты не согласна, ты должна высказать свое несогласие нормально и как товарищ! Мне стыдно за тебя, Чернецкая!
Ильина вдруг разрыдалась, отвернувшись к доске и изо всех сил вжавшись телом в грязные меловые разводы.
– Мне ее не жалко, – отчетливо сказала Чернецкая, опускаясь на свою третью у окна парту так величественно, словно это была бархатная и красная, как кровь, поверхность трона. – Мне тебя нисколько не жаль, Ильина.
Неудачное обсуждение литературного произведения тут же закончилось, и Галина Аркадьевна, сжав ладонями свои грохочущие, будто колеса товарного поезда, виски, закрылась в опустевшей по позднему времени учительской. Молодой Орлов подошел к заплаканной Томке Ильиной и по-отечески взял ее под руку.
– Пошли погуляем, – снисходительно и мрачно сказал Орлов, – погода хорошая.
Погода, несмотря на конец ноября, действительно была солнечной и хорошей, даже не очень холодной, хотя только позавчера, например, шел снег.
– Гена! – Томка вскинула на молодого Орлова заплаканные, любящие свои глаза. – Выполни мою самую главную просьбу! Пожалуйста!
Орлов проводил взглядом стройные ножки Чернецкой, простучавшие каблучками через всю только что чисто вымытую хлоркой раздевалку, дождался, пока за звоном каблучков оглушительно захлопнется дверь, вздохнул и спросил:
– Какую просьбу?
– Пойдем, – прерывисто вздохнула Томка, – сам увидишь.
Через полчаса они оказались перед воротами Новодевичьего кладбища, и Томка Ильина сунула под нос
