если она подтвердится, то будет хлопотно и очень больно.
Надо было вставать и идти на занятия. Но я подождала, когда Мишка подойдет меня будить: важно было, к а к он станет это делать. Теплилась бессмысленная надежда: а может, все еще ничего?
Мишка подошел и позвал, не прикасаясь: «Лиля...» И подождал, пока я открою глаза. Я открыла, и он мне в глаза мельком сообщил: «Пора», самым экономным образом, без дополнительных каких-либо оттенков. И тут же отошел.
Ну что ж.
Значит, и в самом деле пора.
Приготовила завтрак. Вообще-то мы не завтракаем, но ведь тут отец, он не привык голодом... Прочив ожидания, Мишка тоже пришел к столу — похоже, задум уже кончился, и он как будто вознамерился сделать что-нибудь хорошее — для отца. А может, и для меня? Он даже как бы воздуху набрал для оживленных слов, но на этом все и кончилось — скис, как ныряльщик, который уже размахнулся для прыжка, но чего-то ему не дохватило — и он удалился с вышки. И напрасно я ждала, что вот сейчас что-то изменится, и он посмотрит на меня по-прежнему: в с е м собою, на полном открытии заслонки.
Отец был тяжелый — после вчерашнего. Жадно глотал чай и вяло жевал кусочек сыра.
Перед уходом я задержалась у двери: ну, думаю, сейчас ка-ак спрошу: «Ну что, Михайло, переспал, что ли, с бабой-то со своей?..» — с этакой веселой грубостью. Но опомнилась: а ну как возьмет и скажет (и наверняка!) «да» — а у меня первая пара — и что же мне после этого, идти на занятия, что ли? Смешно. Уж лучше пока не знать.
Как будто все еще не знала.
Глава 7
Признаться, про отца я не думала совсем. А если и думала, то лишь постольку, поскольку это касалось Мишки.
Суббота — но Мишка дома не останется: там отец, — думала я. — Куда же он пойдет? Одно утешительно: Ирина уже уехала, значит, не к ней. Никаких друзей у Мишки нет, он одинок, как бог.
Собственно, ведь у нас с ним никого больше нет...
Он уйдет в библиотеку, а если не сможет читать, то подастся на вокзал, снимет ботинки и ляжет на скамью в зале ожидания, отвернувшись к спинке. С него станется.
У меня было по расписанию две пары. И сразу же после них я поехала в библиотеку.
Чтобы попасть в читальные залы, мне пришлось раздеваться и сдать пальто в гардероб. Я медленно обошла «наши» залы и все закоулки. Здесь у нас были свидания. Сколько раз я летела сюда после субботних занятий, мы радовались друг другу, он сдавал свои книги, и мы шли перекусить в библиотечный буфет, а потом сидели вот здесь, в креслах, и он говорил со мной под разлапистыми листами декоративного дерева... А потом мы уходили из библиотеки — в город, в кино, просто бродить. А если к моему приходу он не мог расстаться с книгой, я брала себе какой-нибудь альбом живописи и сидела рядом, разглядывая репродукции. Какая благословенная была тишина. Он дочитывал до конца, откидывался на стуле и чуть напрягался, незаметно потягиваясь. Он осторожно закрывал свою книгу и наклонялся ко мне, — светозарные облака клубились на старых картинах, и весело было глядеть, как люди и ангелы, возносясь, кишмя кишат в облаках и улыбаются, разметав без опоры ноги с пухлыми пальчиками.
«Мишка, «Битва архангела Михаила с сатаной», смотри, все клубится, светится и летит, как пыль в протяжном луче. Битва — а весело. Отчего такая покойная картина, Мишка?» — «Отчего же ей не быть покойной? Ведь битва с сатаной — не какое-нибудь единовременное дело — это непрерывная жизнь». Да. А бог сверху болеет как на футболе: кто победит. А как же, ему интересно. Ручки расплескал по сторонам и сокрушается...
Ах, Мишка, Мишка!
В библиотеке Мишки не было.
Я поехала на вокзал и обошла все скамейки в зале ожидания — предположения мои не сбылись, и тут его не оказалось.
Я с робкой надеждой направилась домой.
Дома перед включенным телевизором сидел отец, на полу стояла початая бутылка вермута — на горлышко надет стакан.
— Да, — как бы вспомнив, небрежно сообщил он, — я там у вас деньги в шкафчике взял, мне Миша разрешил. — И поскольку я промолчала, добавил, имея в виду пристыдить меня Мишкиным примером: — Вот, говорит, Борис Ермолаевич, деньги, нужно — берите, не стесняйтесь.
И с вызовом смотрит на меня.
Я говорю, поджав губы:
— Миша хозяин, раз сказал, значит, так и должно быть.
Взяла свое домашнее платье и направилась в ванную переодеться. Он вдогонку сообщил:
— Миша в библиотеку ушел!
— А что, разве я спросила, где Миша? — язвительно заметила я, не оглянувшись.
Чем хуже я себя вела по отношению к отцу, тем больше на него злилась. И, сознавая это, не хотела себя останавливать.
Вернувшись из ванной, я сухо сказала:
— Извини, телевизор придется выключить: я хочу лечь. Я не выспалась.
Он поколебался: обидеться или не заметить. А выбрал совсем что-то третье и неподходящее:
— Ты поспи, поспи. Я на улицу выйду, чтоб не мешать тебе.
Эта забота раздражала тем более, что я ее не заслужила и не собиралась заслуживать, и выглядела она издевательски. Отец, по всей видимости, и ею хотел меня усовестить и ждал, что я, пристыженная, возражу ему: мол, что ты, что ты, ты мне нисколечко не мешаешь!
Ага, сейчас...
Я резко ответила:
— Возьми ключ, чтобы не звонить!
И вот только он ушел — мне будто воздух сменили: стало легче дышать, и сонливость прошла, и энергия жить появилась. И этот гнет я буду чувствовать всегда в присутствии отца, и можно ли допустить, чтобы он жил у меня постоянно? Неужели он этого сам не видит, не понимает и собирается навечно подложить мне эту свинью?
От огорчения у меня разболелась голова, и хотелось проткнуть виски, чтобы из черепка засвистел воздух, сдавивший мозг. Я сделала холодный компресс на лоб и легла, отвлекшись взглядом и мыслями на свой детский портрет на стене. «Что уцелело в тебе от этой девочки — то я в тебе и люблю. И больше, пожалуй, ничего». И что он хотел этим сказать? Я и половины не понимаю из того, что говорит мне Мишка.
Нет, действительно, невелика будет потеря...
Незаметно боль утихла, и я уснула.
Проснулась от того, что вернулся отец. Он был такой сникший, что я даже смягчилась и стала расспрашивать его. Оказалось, старушки во дворе его разочаровали насчет дворницкой службы: все места дворников в ЖЭКе заняты.
— Ладно, пап, чего расстраиваться, все равно вернешься домой, поартачишься немного да вернешься.
И он, бедный (гонор уже поистратился), не встал в позу опровержения, а смирно вздохнул и сказал:
— Ты мне давай поручения какие-нибудь. Хоть покупал бы молоко да хлеб.
— Ладно...
— Только ты меня своди в магазин, а то я не знаю, где что.
«Водка-то, небось, уже знаешь где», — неприязненно подумала я, но вслух выдавила все то же,
