голову человека. Течение уже отнесло его в сторону от баржи, стоявшей на якоре. На барже суетились гребцы, что-то кричали на берег.
Отвязали лодку, на которой прибыл курьер, и она устремилась на помощь утопающему. Но он больше не показывался над волнами.
Скоро, после этого трагического случая, сняли с мели последнюю баржу и причалили ее, как и другие, к берегу, переждать шторм.
— Вас давно ожидают в Усть-Зее, — говорил курьер. — Но я теперь отлично представляю, как тяжело проходит плавание вашего каравана. Плавание без местных лоцманов и без карт…
— У меня есть лоцман, ходивший по Амуру два раза, — ответил Михаил Александрович. — У меня есть карта, и все-таки я плыву как слепой. Человеку, проплывшему три тысячи верст по такой капризной реке, как Амур, невозможно заметить всех мелей и отплесков, тем более, что Амур изменяет с каждой весной свое русло, а тут две сажени вправо или влево — очень много значат. А карты, данные мне от Генерального штаба, это карты, пригодные разве для приблизительной ориентировки. Сверх того, баржи, полученные от казны, — это такая гадость, для описания которой не подберешь слов. Они в себе заключают все элементы недостатков: неуклюжесть, неповоротливость, непоместительность, непрочность. И думаете, как их прозвали команды?
— Слышал, — отозвался курьер, — мне кажется, прозвали довольно остроумно: «чушками».
В конце дня штормовой ветер притих, надо было продолжать путь. Михаил Александрович протянул курьеру неоконченное письмо.
— Передадите моим, — попросил он, — и извинитесь за меня, что не успел дописать. Но я утешаюсь, что самым лучшим письмом для моей семьи будете вы сами. Надеюсь, что вы расскажете о нашей встрече.
Следующий день, словно в награду за перенесенный шторм, выдался тихим и безоблачным. Михаил Александрович, пропуская баржи, сидел в своем домике у откинутой кошмы и записывал в дневник: «…На душе грусть, а природа улыбается, так она хороша… Против нашей баржи — забока с разнообразной растительностью. Повыше — гранитная скала, поросшая ольхою, осиною, березняком и черемухами. Сквозь яркую зелень просвечивает фон горы темно-коричневого цвета, и в середине отвесной скалы пробита природою дверь со сводом в глубокую пещеру, справа круглое отверстие, вероятно, в ту же пещеру. Чудо хорошо!»
Этот день подарил Михаилу Александровичу неожиданный сюрприз.
Плавание проходило без происшествий, и после полудня показался высокий берег с дымом многочисленных костров. Приткнулись к нему баржи. В прибрежном лесу стучали топоры, слышался треск падающих деревьев.
«Ну вот, рубится еще одна станица, — подумал Михаил Александрович, вглядываясь в движение на берегу. — Значит, не зря и мы переносим тяготы этой дороги, не зря плывут паромы с переселенцами».
Начинался второй месяц плавания каравана, люди на берегах встречались не так уж часто, и Бестужев решил пристать. Оказалось, что здесь намечено строительство станицы Кумарской, где должно было расположиться правление второй Кумарской сотни. Опередив всего на несколько часов Бестужева, сюда прибыла 1-я рота 13-го линейного Сибирского батальона.
На берегу распоряжался энергичный коренастый капитан.
— Дьяченко, — представился он и спросил: — Не попадалась ли вам вверху моя 4-я рота?
— Если ею командует подпоручик Козловский, то встречалась, — ответил Бестужев и, узнав, что именно эта рота интересует капитана, рассказал о чае из шульты, которым его угощал Козловский.
— На днях выеду к нему, посмотрю, как там дела. Не вижу эту роту с конца мая.
— Это же даль какая! — воскликнул Бестужев. — А вы так говорите, будто собрались проехать из Петербурга в Царское Село.
— Вот уж где не приходилось бывать, так это в Петербурге, — развел руками капитан.
— Да и я оттуда давненько, — с непонятным для собеседника значением признался Бестужев. — А дорогу от Бейтоново до Кумары проделал только что и испытал ее прелести.
— Понимаю вас, но ехать надо. Роте Козловского необходимо заложить две станицы, а всего батальону надлежит построить к осени семь новых селений. Так что помотаться мне придется. Да вы присаживайтесь, — тоном радушного хозяина пригласил Дьяченко, показывая на ствол поваленного дерева. — Больше, к сожалению, принять вас негде. Приезжайте сюда в конце лета. С десяток домов, я думаю, срубим. Сидоров! — крикнул он пробегавшему мимо солдату. — Скажи на барже, пусть шабашат. Но недолго — покурят и за дело!
Солдаты, разгружавшие баржу, уселись в кружок прямо у сходен. Смолкли топоры и в лесу, начинавшемся сразу от берега. Командир батальона и Бестужев разговорились о тяготах сплава по обмелевшей реке. Такой разговор неизбежно возникал у всех встречавшихся в то лето на амурских дорогах. И тут из леса, где отдыхали солдаты, рубившие деревья, донеслась песня. Дьяченко не обратил на нее внимания. Будь это в начале плавания, он бы обрадовался. Тогда, услышав солдатскую песню, возникшую без команды, он был доволен — значит, батальон оживает. А теперь привык. Но Бестужев насторожился. Он даже не досказал начатую фразу и замер, повернув голову в сторону певцов. А из лесу доносилось:
Михаил Александрович, разобрав эти слова, невольно побледнел. «Не может быть! — чуть не воскликнул он. — Откуда они знают эту песню?» — хотел спросить он, но передумал, и, с трудом скрывая свое волнение, как можно спокойнее поинтересовался:
— Что это за песня?
Дьяченко равнодушно пожал плечами:
— Право, не знаю. По-видимому, какая-нибудь старая солдатская песня, а здесь на Амуре прилепили к ней фамилию Николая Николаевича Муравьева, нашего генерал-губернатора. На Шилке у казаков мне приходилось слышать уже известные народные песни, к которым местные певцы приспосабливали фамилии своих сотенных командиров. А то есть и такие, — оживившись, вспомнил Дьяченко:
Это они так о своем сотнике.
Солдаты же в лесу протяжно пели:
