— Видите, — сказал Дьяченко, — в песне и «святой Киев-град» и «Муравьев», — все причудливо переплелось. Песню эту однажды услышал Николай Николаевич. Он пожал плечами и заметил: «На Кавказе я воевал, но при чем здесь Киев?»… Однако, вы чем-то взволнованы?
Михаил Александрович в эту минуту повторял про себя последние строки затихшей песни:
Он в задумчивости распрощался с капитаном, а строчки эти все звучали, будто он их слышал. И потом, до конца дня и ночью, уже далеко от станицы Кумарской, он то вспоминал песню, которая так неожиданно нашла его на Амуре, то перед ним вставали картины прошлого. Это была его песня. Он сочинил ее много лет назад в тюрьме Петровского завода.
Солдаты ничего не добавили к песне, но, по-видимому, ни они, ни командир батальона капитан Дьяченко, ни сам генерал-лейтенант Муравьев даже не догадывались, что песня эта была про другого Муравьева — Сергея Муравьева-Апостола. Человека с задумчивым мечтательным взглядом, устремленным, казалось, в будущее, участника достопамятной войны двенадцатого года и триумфальных заграничных походов после нее. Это он, подполковник Муравьев-Апостол, в январе 1826 года, узнав о поражении Северного общества в Петербурге, имеете с Михаилом Бестужевым-Рюминым возглавил восстание Черниговского полка.
Весть эта проникла к декабристам через глухие стены Петропавловской крепости. Из одной одиночной камеры в другую ее донесла изобретенная Михаилом Александровичем тюремная азбука. Тогда его друзья только еще учились пользоваться системой сдвоенных и строенных звуков и передавали друг другу, чтобы натренироваться: азъ, буки, веде, глаголь… Однажды, тягучей бессонной ночью, когда Михаил ходил из угла в угол, сначала считая шаги, а потом, на пятой сотне сбившись, мерил по диагонали свой каземат уже машинально, раздался стук в стену, как раз над его лежанкой. Михаил бросился к стене. «Брат, — стучали ему. — Восстал Черниговский полк…»
Это было все, что они узнали тогда. Очень мало и очень много для того, чтобы томительно долго страдать от неизвестности, то загораясь надеждой на успех восстания южных братьев, то впадая в отчаяние… А потом состоялась казнь вождей Северного и Южного обществ.
Через много лет, уже в тюрьме Петровского завода, куда они шли из Читинского острога сорок восемь дней, и, несмотря на усталость и оставшиеся за спиной шестьсот пятьдесят верст пути, подходя к тюремным воротам, грязные и запыленные, запели «Марсельезу», в этой, уже четвертой тюрьме, он написал песню о восстании Черниговского полка. Впервые она прозвучала под сырыми сводами Петровской тюрьмы 14 декабря 1835 года. В десятую годовщину восстания. Запевал ее своим превосходным голосом декабрист Тютчев, а подхватывал хор, составленный из членов Северного и Южного обществ.
«Да, пережить нельзя мысли горестной, что не смог купить кровью вольности! — думал Михаил Александрович. — Живет, оказывается, песня и чем-то нравится солдатам. Может быть, тем, что есть в ней слова, одних будоражащие, других пугающие — про волю и вольность…»
Нелегко далась дорога двум ротам 13-го батальона, пока они добрались из Усть-Зеи до мест, намеченных для строительства станиц. Шли бечевой. Ободрали веревками плечи, натерли кровавые мозоли на ладонях, истомили в постоянной мокроте ноги. Но это еще полбеды. Много других препятствий наставил амурский берег на пути линейных солдат. Большие и малые речки, впадающие в Амур, и протоки пересекали путь. Иные из них переходили вброд, иные на веслах или шестах. Часто брели у самого берега по колено в воде, потому что дорогу посуху перегораживал густой кустарник или стена леса. Но хуже всего приходилось там, где к воде подступали обрывистые скалы. Всегда в таких местах крутились омуты, неслось стремительное течение. Шесты не доставали дна, веслами, сколько ни бейся, не сдвинешь с места тяжело нагруженную баржу. И солдаты карабкались по скалам, закусив бечеву зубами, чтобы руки оставались свободными. А внизу клокотала вода. Не смотри, солдат, вниз, подави в сердце страх, не спеши, береги силы, сорвешься — пропал.
Карабкался вот так Игнат Тюменцев по узкому неровному карнизу вслед за товарищами. Где можно было, тянул бечеву руками, где нельзя — держал ее в зубах. Продвигались за шагом шаг, а скалистому берегу не видно было конца. На самом выступе утеса, который как корабельный нос выдавался в реку, нащупал Игнат ногой камень, уперся в него, а камень качнулся, и полетел солдат за ним в воду.
Окунулся с головой, вынырнул, колотя руками по воде А течение подхватило его и понесло мимо баржи, оттуда что-то кричали солдаты. Ему бросили конец веревки, протянули шест, но баржа уже осталась позади. Плавать Игнат почти не умел. Только в Усть-Зейском посту научился немного держаться на воде.
Закрутила Игната вода, в глазах — то скала, то дальний берег, то баржа.
— Держись! Дер-жись! — слышал он крики.
Еще и еще раз окунулся Игнат, наглотался воды и решил, что пришел конец. И оттого, что ничего уже он не властен сделать, Игнат не испугался, не пришел в отчаяние, а как-то смирился с тем, что вот сейчас погибнет. И о Глаше подумал отрешенно: не дождалась… Течение еще раз повернуло Игната и понесло спиной вперед, теперь, выныривая, он видел удаляющуюся баржу и заметил, что там отвязывают лодку, чтобы плыть ему на помощь. Разглядел даже дядьку Кузьму Сидорова. Но разве они успеют…
Вдруг за его спиной раздался сильный всплеск, волна накрыла голову Игната, и тут же он почувствовал, как кто-то ухватил его за воротник. Сильная рука подняла его над водой, и солдат почти рядом увидел смоленый борт баржи, а над головой услышал голос:
— Держитесь, ваше благородие, сейчас подтянем!
А еще через несколько минут Тюменцев оказался на борту второй баржи, которой командовал подпоручик Прещепенко. Мокрый и растерянный, Игнат сидел на палубе и, виновато улыбаясь, щупал голову.
— Батюшки, — говорил он, — фуражку потерял! Братцы, посмотрите, плывет ли?
Обступившие его солдаты хохотали:
— Очумел — фуражки хватился. Ты вот говори спасибо его благородию, что совсем не утоп.
— Так ведь казенное имущество…
Тут же выжимал одежду подпоручик Прещепенко — спаситель Игната.
Надо сказать, что солдаты второй роты недолюбливали своего командира. Он часто устраивал им разносы, мог сгоряча даже ударить, правда, если не видел командира батальона, тот рукоприкладства не любил, и солдаты слышали, как он однажды говорил об этом с их ротным. И вот подпоручик, не раздумывая, прыгнул в клокочущую быстрину, когда тонущий Тюменцев поравнялся с его баржей. Не сделай он этого — пропал бы солдат.
Бывало на ночевках солдаты ругали трудную дорогу, Дьяченко тогда говорил:
— Ничего, чем больше пройдем сейчас, тем ближе Шилкинский завод. А там у нас что, Сидоров?
— Зимние квартиры, — улыбался Кузьма.
— Вот там и отдохнем.
Постепенно отряд поредел. Часть второй роты осталась строить станицу Бибикову. На знаменитом Улус-Модонском кривуне, где Амур делает петлю, длиной почти в восемьдесят верст, высадился с остальной полуротой подпоручик Прещепенко. Наконец, добралась до своего места и первая рота. Здесь строить станицу Кумарскую остался и сам Дьяченко. Отсюда он должен был руководить работой всего батальона. Выше по Амуру, в восьмидесяти семи верстах от Кумары, строила станицы Аносову и следующую за ней Кузнецову третья рота, а еще выше Толбузину и Ольгину возводила рота подпоручика Козловского.
Со строительством станиц надо было спешить. В любое время могли подъехать казаки-переселенцы. Предполагалось, что они сразу начнут копать огороды и косить на зиму сено. А к осени, к моменту
