возвращения батальона в Шилкинский завод, для переселенцев должны стоять дома. Поэтому работа на местах новых станиц началась сразу. Еще половина первой роты разгружала баржи, а уже вторая половина застучала топорами. Валили деревья, распиливали их на бревна, ошкуривали.
Длинным показался солдатам этот первый день на новом месте. Зашабашили только на закате солнца, поужинали у костров и расползлись на отдых, кто в оставленные землянки бывшего Кумарского поста, кто на баржи, а кто просто устраивался на берегу, натаскав под бок веток. Но ночь эта никому покоя не принесла. Сразу тучами налетел комар. Как ни кутались солдаты в шинели, нигде нельзя было укрыться от назойливого комариного писка. Казалось, что комары слетелись сюда со всей тайги. Они пробирались в рукава, за ворот шинели, кусали через одежду. Пришлось разжигать костры и коротать ночь в полудреме. Только перед утром, когда потянул ветерок, удалось спокойно уснуть.
Днем, чуть поднялось солнце, налетели пауты, перед вечером мокрец, и теперь везде, где шла работа, разжигали дымокуры. Кузьма Сидоров на следующую ночь обложил себя тлеющими гнилушками и спокойно захрапел, обвеваемый дымком.
— Гляди-ка, что удумал Кузьма, ведь запалится! — говорили солдаты.
— Зато похрапывает как, послушать любо. Дай-ка и я сооружу себе такой дымокур.
И скоро по всему лагерю стлался дым, у кого от сырого хвороста, у кого, как у Кузьмы, от гнилушек.
Потянулись дни напряженной работы: скорей, скорей, скорей!
— Поторапливайтесь, ребята! — подбадривал и плотников, и лесорубов капитан Дьяченко. — Вот-вот нагрянут новоселы.
А они уже проплывали, только в другие станицы, что возводились ниже по реке. Медленно тянулись мимо лагеря тяжелые паромы со скотом, бабами, ребятишками, казаками. Замолкали в такие минуты топоры и пилы, глухие удары деревянных кувалд, и солдаты высыпали на берег. Командир батальона этому не препятствовал: пусть смотрят на тех, для кого строят.
Проводив караван, опять брались за работу. Кроме строительства станицы, пилили дрова — скоро ожидался с низовий Амура пароход. А он, говорят, этих дров сжигал прорву.
Все знали, что пароход придет, но появление его оказалось неожиданным и праздничным. Еще никто его не видел, все были заняты своим делом, а он издали известил о себе протяжным хриплым гудком. Гудок этот покрыл все другие звуки. Услышав его, к берегу поспешили те, кто занят был в лагере, а потом стали прибегать солдаты из лесу.
— Пароход! Это, братушки, он! — возбужденно переговаривались солдаты.
— Видишь, что ли?
— А дым-то валит!
— Где?
— Да над тальником. Сейчас и сам выползет.
Шлепая огромным, во всю высоту надстройки, колесом, установленным на корме, коптя небо черным хвостом дыма, показался наконец и сам пароход.
— Во шпарит! Ему и течение нипочем.
«Лена», — читали грамотные надпись на борту и объясняли остальным: «Леной» зовут!»
Пароход причалил к берегу. Навели сходни, и солдаты весело, с видимым удовольствием, принялись загружать его дровами. Кое-кто ухитрился заглянуть в машинное отделение, и потом много было разговоров о «машине», которая пышет жаром и ухает, поблескивая маслом в чреве этого плавучего дома.
Через несколько часов «Лена», вновь оглушительно загудев, ушла, и все вернулись к оставленным работам.
Кузьма Сидоров с Игнатом Тюменцевым валили лес. Кузьма ходил с топором, выбирал ровные стволы.
— Как, Игнат, пойдет? — спрашивал он напарника, облюбовав дерево.
— Пойдет, — соглашался Игнат.
Тогда Кузьма прикидывал, куда может упасть лесина, и подрубал с той стороны ствол, а потом они с Игнатом брались за пилу. С трудом вгрызалась пила в сырую древесину, но пилили они без передышки, пока не повалят лесного великана. После усаживались на поваленный ствол, вытирали пот и доставали кисеты. Сидоров — кожаный, купленный много лет назад, Тюменцев — свой, подаренный Глашей. Правильно она тогда сказала: «Будешь курить. Солдаты все курят». Научился Игнат курить. Ну, а тут в лесу без курева нельзя — комары одолеют.
В один из дней свалили они также дерево и сели передохнуть.
— Ну что, покурим, — сказал Кузьма и полез в карман за кисетом. Только кисета там не оказалось.
Он хлопнул себя по другому карману — и там пусто. Для верности вывернул солдат оба кармана — нет кисета.
— Да я его, наверно, у того ствола оставил, что мы прежде свалили! — подумав, решил Кузьма. — Сходи, Игнат, посмотри, ты помоложе.
Игнат пошел к поваленному дереву, обошел его, потом пошарил возле пня и крикнул:
— Кремень твой тут валяется и кресало, а кисета нет.
— Да там он, ты посмотри получше, — откликнулся Кузьма и сам направился к Игнату.
Он вспомнил, что, свернув цигарку, положил кисет на пень, а потом, когда высек искру, на кисет положил кремень с кресалом. Но кисета ни на пне, ни возле пня не оказалось.
— Где кресало-то нашел? — спросил Кузьма.
— Да вот здесь у корня, а кремень чуть подальше.
Походили они вокруг пня, пошарили под стволом, но кисета так и не нашли.
— Чудеса, — недоумевал Сидоров. — А может, я его здесь не оставлял? Да нет, оставил… Куда же он запропастился?
Так ничего не выяснив, они закурили из Игнатова кисета, а потом продолжили работу.
В тот же день в самой дальней от реки землянке пропал котелок, и кто-то вытряс из ранца у одного из солдат все сухари. Об этом Сидоров и Тюменцев узнали вечером за ужином.
— Сам, поди, умял! — потешались над потерпевшим его соседи по землянке. — Наши-то целы.
— А котелок?
— Котелок — не сухарь, найдется. Его не сжуешь. Может, у котлов забыл…
Чтобы не попасть на язык пересмешникам, Кузьма про свой кисет промолчал.
Через несколько дней все подходящие деревья у реки были вырублены, и солдаты в поисках хороших стволов уходили все дальше от лагеря, в сторону поднимавшейся неподалеку сопочки.
Кузьма и Игнат до обеда валили деревья, а пообедав, обрубали с них сучья и распиливали на бревна. Потом приходил солдат с парой батальонных лошадей, цеплял бревно и волок его в лагерь.
Как-то, свалив несколько хороших осин, Игнат и Кузьма сложили инструменты и пошли в лагерь. Там как раз проиграли сигнал на обед. А когда вернулись, глазам не поверили: у половины поваленных деревьев сучья были обрублены.
— Да наше ли это место? — удивился Игнат.
— Наше, — оглядываясь, сказал Кузьма.
— Слышь-ка, — расхохотался Игнат, — это кто-то из ребят ошибся и за нас тут поработал.
— Не должно, — возразил Кузьма, — на обед никто не опаздывал. И с обеда мы разом выходили.
— Тогда кто, уж не леший ли?
— Это ты брось, в лесу такое не говори.
— Не, дядька, правда. Может, это он тебе за кисет отрабатывал.
— Не болтай, балаболка, — рассердился Кузьма. — Бери-ка лучше пилу, скоро возчик придет.
Они молча распиливали очищенные кем-то от ветвей стволы и думали о неожиданном помощнике. «А вдруг и правда, сам леший! — гадал Игнат. — Вот ведь беда какая, с чего бы это он? Да нет, не должен. Мы же его лес рубим, что он нам помогать будет?» Игнат хотел высказать эту мысль Сидорову, но не решился — опять обругает.
Вскоре послышалось понукание возчика и на тропинке, пробитой за эти дни, показались лошади.
