побеседовать, их люби, звездочки над тобой теплятся, звездочки люби, огонек горит да тебя греет — огонек люби. Всех люби, все люби… А не можешь ежели любить кого, так, значит, солнышко в сердце твоем еще не взошло. А как взойдет оно, так и видно тебе будет, что все ровные, всем тяжело, всех жалеть надо. Вон вы, слышал я, все про слуг антихристовых толкуете, да сердце на них имеете — ох, неладно это, ох, не по- Божьи! Этих-то и надо жалеть пуще всего, потому что несчастнее их, может, нет твари на земле. У тебя, скажем, на душе мир светлый да любовь, а у него мука мученическая, злоба, тьма неизбывная… Не забывайте, ох, не забывайте, что про мытаря и фарисея сказано{167} — великий в том для нам смысел и указание!
— Это так, жить по любови… — задумчиво проговорил смуглый и худой Илья, опираясь на костыли: левая нога у него была отрезана вся целиком. — А как вот того добиться, чтобы в этой любови жить твердо, без фальши всякой, постоянно? Все понимаем, что любовь, а на деле, глядишь, вот хоть меня взять, и сдрефил…
— Да у вас так и быть должно… — сказал странник.
Все встрепенулись: как так?!
— А так… Потому за земное вы крепко цепляетесь, забываете, что странники все мы, что набирать нам с собой добра всякого не надобно, а только сумочку вот одну разве, что на сегодняшний день надобно… А то и моль, и ржа, и воры, и слуги антихристовы — какая уж тут любовь? Вон давеча огонек разложить побоялись, вроде Петра, от Христа отреклись. А почему? За земное крепко держитесь. Я ведь и раньше не раз бывал у таких, как вы, — и среди хохлов немало их, и около гор капкацких, везде есть. Добрые люди, говорить нечего, а все же до точки настоящей не дошли…
— А в чем же точка-то? — спросил Илья.
— А в том, чтобы ни к чему земному сердце не привязывать, — отвечал странник мягко, — ибо сказано: где сокровище ваше, там и сердце ваше… Что Христос богатому-то юноше сказал? Раздай все! Не то, что брось дворцы свои роскошные да слуг, а оставь себе избу да коров пару, нет, брось все, тогда только и войдешь ты в жизнь вечную, тогда только и откроется тебе слобода настоящая да любовь… Человек вольным рожден.
— Ну, а кто же тебе хлебца-то подаст, когда все все побросают? — заметил настойчиво хозяйственный Абрам.
Странник опять пытливо посмотрел на него.
— Марфа, Марфа, печешеся о мнозем, а единое на потребу…{168} — тихо проговорил он. — Не заботься о том, милячок, что будет — об этом Бог сам позаботится, ты о душе-то своей думай, ее блюди, ее не привязывай, ей крылья не обсекай… Марфину руку тянуть, братик, нечего, у ее помощников у-у как много, ты за Марию-то, за Марию-то крепче держись! Вот слышал я, переселяться на новые земли вы от тесноты здешней думаете. Милые, куда вы пойдете, зачем? Ни от себя, ни от Бога никуды не уйдешь, нигде не будешь ближе к нему, нигде не будешь дальше от него. Вот ушли наши духоборцы за море, в страну, Америка называется, лошадей себе там позавели, скота всякого, машин не есть числа, за деньгой погнались — ну и пропадут: потому, где Марфа верха заберет, нет там ни любови, ни воли, ни Бога, а только горшки одни грязные, да ухваты, да моль, да ржа, да воры… И вы, знаю, разживетесь, потому и работники вы, и тверезые, и дружные, и будет у вас всего вволю. Так рази в этом любовь? Любовь значит с самым что ни на есть последним, с самым что ни на есть голодным ровней быть, чтобы никому под солнышком не было хуже тебя, а всем лутче, — тогда придет и любовь к тебе, и будет тебе лутче всех…
У больной Ольги, жены Кузьмы, который все томился теперь в тюрьме за отказ от военной службы, проступили слезы на глазах.
— А ведь истинно говорит старичок… — тихо проговорила она дрожащим голосом. — Забыли в богачестве нашем Бога мы…
— Вот читал я недавно в книжке одной, как люди железо добывают… — продолжал странник. — Вот и мы подобны рудокопам этим самым: такая нам охота добыть себе земных богатств всяких, что сами себя погребли мы в землю, и обвалов никаких не боимся, и голоса Божия не слышим, что зовет нас наверх, на солнышко… Земли мало… Земли, братики, ох, немного нам кажнему надо: и сажени одной девать некуда. За землей погонитесь, а жизнь потеряете, а жизнь-то у нас одна, да и та такая, что сегодня жив, а завтра помер. Так как, по-вашему, отдать ее всю, чтобы, скажем, за землей бегать али избу хорошую себе поставить, али у попа мерина гнедого купить, или же на то, чтобы хошь в бедности провести ее, скажем, да в душевном веселии и воле? Купил ты гнедого мерина, не миновать тебе и тарантас покупать или санки казанские, а там дочери шаль ковровую надо, чтобы все под стать одно к одному, а там, как вон американские мужики, у которых духоборы обосновались, машину такую, чтобы она за тебя работала, а ты чтобы пиво пил да в газетине читал… Глядишь, и задавил душу-то тарантасом. И есть в этом деле и другое искушение: сегодни подал я — рассуждает другой — одну краюшку нищему, а завтра подать двоим надо, а потом троим, а потом богадельню строить надо, а потом приют какой. И опять запутался. Ты все думаешь, за Христом идешь, ан нет, давно уж князь мира на тебе едет… И податя на дела антихристовы платить надо, и огонька в лесу разложить боится, и дрожит, и озирается… Всем этим и держит вас враг рода человеческого, и, хошь не хошь, а тянете со всеми заодно…
Он замолчал, задумчиво глядя в золотые угли догорающего костра. И все молчали. Миша, статный паренек лет под шестнадцать, в новой поддевочке из грубого домашнего сукна, с загорелым лицом и голубыми глазами, принес еще охапку сучьев и бросил ее в огонь. Целый рой золотых искр, кружась, полетел в небо к звездам. Странник поднял голову, следя за золотым роем, потом обвел глазами призадумавшуюся растроганную толпу среди деревьев, облитую теплым золотым сиянием огня, и продолжал проникновенно:
— Видя толпы народа, он сжалился над ними, что были они изнурены и рассеяны, как овцы без пастыря. Тогда и говорит он ученикам своим: жатвы много, а делателей мало — молите Господина жатвы, чтобы выслать делателей на жатву свою. Как не идти тут, Господи, как молчать?! — горячо воскликнул он. — Как молчать, когда вся земля залита кровью, когда брат на брата восстал, как волк голодный, когда деток святых хоронить не успевают, когда глад и моры стоят у дверей и стучат? Все томится Христос, все ждет, чтобы возгорелся святой огонь его, но вот нет святого огня его на земле, а черная тьма, как на Голгофе в смертный час… И звонят во тьме мертвые в колокола, и говорят языком и губами: «Христос воскрес… Христос воскрес…» — а нет Христа в сердцах их… Христос все по-прежнему в бесславии, на кресте в терновом венце, все насмехаются над ним слепые, не ведающие, что творят…
И тоска, и скорбь бездомного, оборванного бродяги горячо отзывалась в душах этих усталых, замученных, загнанных людей. И было им радостно внимать святым словам из великой книги, которая раскрыла им глаза, и было им больно за тот несчастный мир, который на их тоску по чистой божеской жизни отвечал лишь тупой злобой, темницами, истязаниями, и горячее желание поднялось в их сердцах идти к этому враждебному к ним и все же любимому миру, чтобы еще и еще раз поведать ему всю правду-истину, спасти его, воскресить в нем распятого среди морей крови Христа и отдохнуть всем вместе в светлом царстве его от мучительной вражды и зла… И не было им теперь жаль ни семей своих, ни самих себя — все равно ведь погибель надвигалась со всех сторон — и казалось им, что стоит только появиться им на людях открыто со словом Христа, как мир загорится любовью, которою горят и томятся их сердца. И радостные, умиленные, души их уже пели внутренно: Христос воскресе… Христос воскресе…
И будут отдавать вас в судилища, сказано, и в синагоги своя, — задумчиво, проникновенно и печально продолжал странник, глядя в огонь, — будут бить вас и истязать, и поведут пред царей и правителей за меня. Но не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить, а бойтесь более всего того, что может душу погубить… Я боялся, но пошел, — тихо, точно говоря с самим собой, точно проверяя самого себя, продолжал странник. — И се: страх мой покинул меня на пути, и ничего не нашел я нигде, кроме радости, сладчайшего меда душевного, нигде, ни в темницах, ни в страданиях, ни в голоде, ни в холоде. И увидел я в мире красу и благолепие несказанные, и познал я любовь немеркнущую, и вошел я в слободу светлейшую и весь в радостном трепетании, со слезами умиления я служил Богу единому, славил пред всеми отца моего небесного…
Все были потрясены. Дедушка Матвей и сиял, и плакал одновременно. Сдержанно всхлипывали женщины. Безногий Илья поник на своих костылях и закрыл лицо обеими руками. И слышно было, как что-то расцветает неудержимо в жизни этих людей, как новыми, горячими огнями загораются их души, как
