хлыст, не старовер, а самый настоящий православный, церковный…{169} Вот, гляди… — он расстегнул ворот и вынул из-за пазухи тяжелый, старинный, литой медный крест. — Значит, без всякого сумления. За веру святоотческую душу положу завсегда… Ну только одно надо сказать: погибаем мы все, как кутята слепые! Вы сами все понимаете: погибает земля. Останных забирают. По весне некому будет и поля запахать. И скотину всю обобрали. И что же молчат они, отцы наши духовные? — вдруг сурово обернулся он к церкви. — Ежели они пастыри, то что же не блюдут они стадо свое? Такой лихой годины, может, никогда и не было на русском народе, а они молчат. В старину, хошь при царе Иване Грозном, не боялись святители вставать и против царя, и коли он не по правилу с народом поступал, не боялись они в глаза обличать его… А наши молчат, затаились и не дышут — им все равно… Не штундарь я, не хлыст какой, не молокан, я православный христианин, ну а сердце болит, потому… потому продали космачи народ! Душу они из меня вынули, отчаялся я… Вот был у нас в степях голод… И было у нас в Мензелинском городе всенародное молебствие. Правильно! Ежели не у Господа искать нам защиты, так у кого же? И я говорю: правильно! И приехал сам анхирей и молился: дай, Господи, чудо… дай дождя земле жаждущей, хлеба голодному народу твоему дай… Правильно! Ну а на анхирее шапка золотая и вся каменьями горит самоцветными, а кругом народ разутый и раздетый. И я говорю: неправильно! Потому незачем утруждать Господа моленьем о чуде, когда он сам первый, анхирей, мог это чудо сделать: шапку свою золотую снять, продать ее и накормить голодных… А он этого не сделал, он хотел силу Господню поднять на помощь, а сам помогать народу не хотел. Христос шапок золотых не носил… Да… И вот нововеры на казенку сичас покушались, да какой-то добрый человек остановил их. Так. А космачи — сам, своими глазами видел — казенки освящали, святой водой кропили, многолетие возглашали… Так? И я говорю: неправильно! А теперь? Вся земля залита слезами и кровью, на убой гонят народ православный милиенами, а толков нет — чего же они молчат? Про косматых, про христопродавцев говорю я, про попов! Чего они молчат? Ежели измена где вышла, пусть обличают, пусть в остроги идут, пусть на плаху голову несут за народ… И я говорю: неправильно! Душу они у нас вынули! Отчаянию нас предали! Вот они, эти нововеры самые, идут к попу с иконами, и я говорю вам: идем и мы с ними! Нельзя молчать! Надо обличать христопродавцев. Ежели они пастыри, пусть пасут, а не хотят пасти — пусть уйдут… Я не молокан, я церковник, но когда что неправильно, надо говорить: неправильно. Наши семьи погибают, погибает вся земля наша — нельзя нам молчать, грешно! Идем и мы, ратники, обличить людей коварных!.. Идем! Ответ весь на свою голову принимаю… Все идем!..
Толпа застонала, замутилась, взволновалась и нестройно устремилась к белой церкви, которая красовалась за селом на холме. И негодующие речи, и умиленные клики сектантов
— Сдурел народ… — говорили испуганно торговцы. — Ребята, не пущай их на погост… Все в ответе будем… Не пущай… А иконы-то, иконы как несут! А? Они там такого наделают… Ох, быть беде!..
зазвенел было снова в жаркой толпе псалом, но его за гомоном народа едва было слышно, —
— А я говорю: что неправильно, то неправильно! — густо и твердо говорил, решительно шагая со своим сундучком, суровый ратник. — Пусть дадут ответ всенародный…
Толпа гудела каким-то зловещим шумом и катилась неудержимо, как лавина. Григорий Николаевич чувствовал, что что-то страшное произойдет сейчас, и не знал, что делать, но не отставал от своих друзей. Подстрекаемые торговцами, православные не раз пытались было заступить дорогу к погосту, но толпа смывала их, даже не замечая…
— Христос воскрес, братья… Христос воскрес…
— Да стой… Не ходи… Куды вы, остолопы, прете?.. Не пущай их, ребята! Да не пущай!..
XXXVI
У ВРАТ ЦЕРКОВНЫХ
Сняв облачение, отец Борис, невысокий, сухощепый и чрезвычайно кудрявый священник лет тридцати пяти, в приятно лиловой рясе вышел энергичными шагами на амвон. Праздничная толпа, пахнущая новым ситцем, смазными сапогами и потом, с шумом ног, покашливаньем и перешептываньем подвинулась наперед, к алтарю: загвоздистые, полные намеков и скрытых угроз проповеди, которыми угощал теперь он свою паству каждый праздник, возбуждали интерес и толки. Над головами богомольцев тянулись синеватые, пахучие полоски кадильного дыма, а сквозь окна широкими косыми потоками рвался яркий солнечный свет, играя на позолоте иконостаса и на свежих ярких красках стенной живописи. На правом клиросе переговаривались низкими голосами и чему-то осторожно смеялись монахи, приехавшие на базар за осенней данью из очень чтимого православным населением дальнего монастыря преподобного Саввы, и дьякон, тучный, с заплывшими глазами мужчина, всегда сильно пахнущий потом.
— «Горе миру от соблазн: нужда бо есть приити соблазном, обаче горе человеку тому, имже соблазн приходит. Аще ли рука твоя или нога твоя соблазняет тя, отсецы ю и верзи от себе…» — громко, твердо, с трепещущими гневом ноздрями прочел отец Борис вступительный текст и продолжал: — Братие! Высокоторжественный день храмового праздника нашего во имя Рождества Пресвятые Богородицы омрачается, увы, в душах наших неистовым беснованием врагов церкви Христовой, пользующихся мягкостью сердечной властей предержащих. Прикрываясь шкурой овечьей, напускной и лицемерной кротостью, эти волки хищные дерзают в ослеплении своем восставать против той святой церкви Христовой, молитвами и подвигом которой вот уже тысячу лет держалась держава Российская. И кто знает, кто скажет, не надлежит ли и в этом видеть нам скрытую руку коварного врага, с которым бьется Русь вот уже столько долгих месяцев? Если в дьявольском ухищрении своем придумал он для поражения христолюбивого православного воинства страшные ядовитые газы, которым и пользуется он на войне, возмущая тем весь мир христианский, то не надлежит ли в этих пагубных лжеучениях видеть, так сказать, духовные ядовитые газы его, которым хочет он сломить силы церкви православной, отлично понимая, что раз эта многовековая твердыня будет сломлена, то не устоять перед ним и России?.. Да, братие, гибнет святая отчизна наша! — воскликнул отец Борис, бросая недовольный взгляд на свою пухлую матушку, которая, как ему показалось, что-то уж очень часто поглядывает в сторону волостного писаря, принаряженного, напомаженного, в манишке и с тросточкой. — В сердечном попечении моем о благе святой церкви я уже не раз требовал вмешательства властей предержащих — пусть вверенный им меч закона в корне пресечет беззаконие… Но не должны ли и сами мы, памятуя слова Спасителя нашего, что лучше отсечь соблазняющий тебя член, нежели чем если все тело твое будет ввергнуто в геенну огненную, — не должны ли, повторяю, и сами мы во всеоружии веры нашей выступить на защиту поносимой матери нашей, святой православной церкви? Подумайте, братие, сколь велика будет наша ответственность пред грозным Судией, если мы в малодушии нашем…
Все внимательно слушали, но понимали проповедника только очень немногие: может быть, его собственная матушка-булочка, тучный становой с налитыми кровью глазами, монахи да еще разве худенький жалкий псаломщик с жиденькими волосенками и грустными глазами, который, затаившись за царскими вратами, слушал проповедь священника и тяжело скорбел этой его постоянной напряженной злобой против
