достаточно исчерпывающее заявление, старшина милиции Борис Иванович добавил:
— Начальник приглашает вас в отделение. Пойдемте, удостоверьте, те ли самые каналья сидят у нас в КПЗ, которые были у вас.
— Разве вы задержали их?
— Специально следили. Эти жулики за три последних воскресенья купили в нашем поселковом магазинчике «Культторга» и перепродали дачникам 42 головки классиков художественной литературы; 7 — Добролюбова, 22 — Чехова и 13 — Маяковского.
Я поднялся и поплелся в отделение давать свидетельские показания. Молча, безропотно. А на кого было роптать, сердиться? Сам виноват! За последние полтора года я стал жертвой не одного, не двух, а трех случаев «передоверивания»…
ЛЮДА С ЧАСТНОЙ КВАРТИРЫ
Люди, которым сейчас двадцать — двадцать пять лет, знают из рассказов Своих отцов, из прочитанных книг о том, как дружно строился в далекие годы первой пятилетки Магнитогорский завод. Но ни отцы, ни книги, конечно, не говорили двадцатилетним, как сильно досаждали дружной работе магнитогорцев непорядки, имевшие место в органах Наркомпочтеля (Народного комиссариата почт и телеграфа). Особенно сильно доставалось от этих непорядков нам, спецкорам центральных газет. Пошлешь в редакцию корреспонденцию спешной почтой, она ползет семь-восемь дней до Москвы. Новости стареют и превращаются в труху.
А с междугородной телефонной связью было и того хуже. День телефон работает, два молчит. А работает тоже еле-еле, по голодной норме. Только-только ты расположишься в переговорной будке, скажешь стенографистке «Добрый день!», а станция уже перебивает тебя:
— Закругляйтесь, корреспондент. Ваши три минуты кончаются.
А что ж можно было передать за три минуты? Заметку-коротышку. Мы жаловались. Критиковали междугородную связь и на собраниях и на страницах газет. Наконец Наркомпочтель сжалился над журналистами и предоставил каждому из нас для связи с Москвой вместо трех минут пятнадцать.
Новый регламент был приурочен ко дню пуска ЦЭС (Центральной электрической станции). Вхожу в переговорную будку, называю телефонистке номер стенографического бюро редакции. Телефонистка просит повторить две последние цифры. Повторяю дважды — «67», «67».
Издали слышится слабый женский голос:
— Алльё!
Я говорю: «Здравствуйте!» и, не теряя времени, рысью начинаю диктовать корреспонденцию:
— «Сегодня большой день на Магнитке! Пускается первый действующий цех самого большого в Европе металлургического комбината. Только что комсомольский котел дал пар комсомольской турбине…»
И вдруг слышу:
— Подождите минуточку. Не диктуйте. У меня нет карандаша и бумаги.
Я выругался от злости. Черт знает что! У меня на счету каждая секунда, а стенографистка не готова к приему корреспонденции.
— Алльё! Диктуйте. Я уже нашла карандаш.
И потом эту дурацкое «алльё»! Ни одна наша стенографистка не говорила «алло» через мягкий знак и букву «ё». А может, это новенькая? С курсов?
Начинаю диктовать корреспонденцию сначала: «Сегодня большой день на Магнитке… Только что комсомольский котел ЦЭСа дал пар комсомольской турбине». И я рассказываю историю монтажа комсомольского котла. Как комсомольская бригада Банных в два раза сократила сроки монтажа котла, установленные немецкой фирмой «КАСТ». Я диктую, а стенографистка все время останавливает меня:
— Говорите медленней, не успеваю записывать.
Я не выдержал и говорю:
— Пусть вместо вас принимает корреспонденцию ваша соседка.
И слышу в ответ:
— Соседок нет. Я одна.
Делать нечего. Кончаю рассказывать о монтаже котла и начинаю говорить, как монтировала комсомольскую турбину бригада Мордуховича.
— Кого? Кого?
— Мордуховича, — повторяю и начинаю диктовать фамилию по буквам: — Мария, Александра, Руфина…
— Какая Руфина?
— Обыкновенная.
— Руфина Мордухович?
— Да нет. Просто Мордухович. Он мужчина, а не женщина.
— Повторите фамилию.
Повторяю по складам:
— Мор-ду-хо-вич.
С бригадиром монтажников все. Начинаю рассказывать про инженера Елену Джапаридзе, руководившую монтажом.
А Москва снова не разобрала фамилии.
— Кто? Кто?
— Джапаридзе, — говорю — я и поясняю: — Это дочь одного из расстрелянных бакинских комиссаров, Алеши Джапаридзе. Начинаю диктовать по буквам: Давид, Жорж, Александр…
В это время в разговор вмешивается московская телефонистка и говорит:
— Корреспондент, закругляйтесь. У вас осталась всего одна минута.
Закругляюсь. Диктую последнюю фразу:
— «И вот наконец, на контрольной лампочке разгорается сильней и сильней…»
И снова слышу вопрос из Москвы:
— Что разгорается?
— Лампочка.
А мне в ответ:
— А у нас электричество не гасло. Оно горит все время.
— Где горит?
— Везде. В комнате, на кухне, в уборной,
— Простите, это кто, стенографистка?
— Нет.
— А кто же?
— Люда.
— Какая Люда?
— С частной квартиры.
— Зачем же вы записывали корреспонденцию?
— Так вы же сами просили! Даже подгоняли: скорей, скорей!
В это время снова слышу голос московской телефонистки:
— Корреспондент, кончайте говорить. Ваши пятнадцать минут кончились,
— Как кончились? Вы дали мне не тот номер,
— Подождите, сейчас проверю…
— Вот дьявольщина!
— Вы чего ругаетесь? — спрашивает Люда с частной квартиры.
