Там, где престол сатаны. Том 1

вызывающим трепет переменам и в то же время к древности самой глубокой, к временам апостольским, первохристианским, сияющим нам из тьмы веков незамутненным евангельским светом), что все, в конце концов, образуется, новая власть перестанет терзать Церковь, а та, в свой черед, пережив мучительные невзгоды, вернется к исполнению своего долга, назначения и призвания.

– Но переменившись! – с жаром восклицал о. Александра давний товарищ и гостеприимный хозяин, обладатель зычного голоса и отливающей в медь рыжей бороды. – Литургически – раз! – и он загибал пальцы с густо поросшими рыжими волосами фалангами. – Что сие означает? Означает упрощение богослужебного чина. Русский язык, всем понятный, вместо жреческого, церковно-славянского! Он давно уже в церковные двери стучится, а мы ему от ворот поворот, мы его в шею! Не суйся, не мешай нам какую- нибудь взбранную Воеводу возглашать, да еще победительную!

– Глас тре-е-ти-ий, – слабеньким, но верным тенорком подпел ему о. Евстафий, священник церкви Воскресения Словущего на Остоженке, роста малого, взгляда острого, а ума насмешливого. – От малых от земли раздели я в животе их, и сокровенных твоих исполнися чрево их: насытишася сынов и оставиша останки младенцем своим…

– Вот-вот, – подхватил о. Сергий. – Иди пойми, бедный человече, о чем тебе тут каждый Божий день читают! Читахом полногласно, но смысла не обретохом. Мы за то, – поднял он чару зеленого стекла и неспешно обвел сотрапезников и друзей пристальным взором карих, отливающих рыжиной, маленьких глаз, – дабы всякое племя слушало слово Божие на родном и понятном ему языке!

За родную речь выпили единодушно – сам хозяин, о. Евстафий и еще один отец – Марк, горбоносый, желто-смуглый лицом, с длинными, до плеч, вьющимися черными волосами. «Выкрест», – определил о. Александр.

Тут же ему пришлось отбиваться от всех троих, усмотревших в его затянувшихся раздумьях над вином внутреннее несогласие с провозглашенным тостом. Что ж таить. Он и сказал: ум понимает, а сердце протестует. Красоты жаль. Неужто, отцы, не приходилось вам умиляться душой и ликовать сердцем, когда рекли уста ваши: Ты от небытия в бытие нас привел еси, и отпадшия восставил еси паки, и не отступил еси, вся творя, дон-деже нас на небо возвел еси, и Царство Твое даровал еси будущее. Где в нашем языке взять такие глаголы?! Строй речи? Поэзию? Три языка есть сакральные, на коих сделаны были голгофские надписи над главою пропятого Спасителя: древнееврейский, древнегреческий и латинский. И к сем трем свыше вдохновленные Кирилл и Мефодий прибавили четвертый, язык нашего богослужения. Неужто поднимется чья-нибудь бесчувственная рука переложить прошение великой ектении о благорастворении воздухов прошением о благоприятной погоде? Благостояние святых Божиих церквей заменить благополучием? Вся внутренняя моя переменить на все, что во мне? Не кажется ли вам, всечестные отцы, что вместе с переменой языка произойдет губительное сужение смысла и умаление тайны?

Отец Марк изготовился вразумить собрата, но хозяин первым движением руки приостановил его речь, а вторым повелел другу юности осушить до дна чару с дивным напитком, каковой доставляет в Хлыновский тупик один добрый человек, дай Бог ему здоровья.

– Ржаная! – воскликнул о. Сергий таким голосом, будто стоял на амвоне и возглашал: «Вонме-ем!»

Отец Александр покорился, выпил, охнул и подтвердил:

– Ржаная.

Он еще хрустел огурчиком, засола, бесспорно, прошлогоднего, но ни в коем случае не утратившим первозданную крепость, нахваливал кудесницу-матушку, богоданную супругу о. Сергия, слышал в ответ, что нынче ей особенно удались малосольные, и обнаруживал перед собой тарелку, на которой лежали влажно- блестящие огурцы свежего посола с прилипшими к ним листочками черной смородины и веточками укропа, – а о. Марк тихим голосом уже плел свою сеть. Не припомните ли, всечестные отцы, и вы, глубокочтимый о. Александр, вкрадчиво вопрошал он, жития равноапостольного Константина, Кирилла в монашестве? (Смотри в святцах день мая одиннадцатого.) Сказано в том житии, что для священников латинского обряда созданная нашим благословенным просветителем азбука подобна была острейшему ножу. Как вороны на сокола – так накинулись они на него. И что же ответил им творец аза, зиждитель буки и родитель веди? Жело-смуглое лицо о. Марка покрылось легким румянцем – то ли под воздействием «Ржаной», то ли от сознания важности выпавшего ему долга: укрепить новое на камне святом и древнем. К совести их взывая, говорил святой Кирилл и рек: «Как же вы не стыдитесь думать, что кроме трех языков все остальные племена и языки должны быть слепыми и глухими?» А перед блаженной своей кончиной трехъязычной ересью поименовал он слепое поклонение еврейскому, греческому и латинскому и, струя потоки слез из глаз, натруженных многолетними ночными бдениями, молил Всевышнего сию ересь вырвать с корнем и насадить по всей Церкви многоразличные побеги новых наречий. И замена славянского на русский не есть ли в наши дни продолжение великого дела солунских братьев? Ибо с трепетом, любовью и верой надлежит обращаться ко Господу. В этом – главное, и в этом – закон, пророки и оба Завета, Ветхий и Новый. Отец Марк откинул упавшую на лоб прядь волос цвета воронова крыла.

– Аминь! – грянул хозяин и налил по второй. – А также и догматически, – он загнул еще один палец на левой руке, в правой крепко держа заветную чару. – К примеру: плоды человеческого воображения, они же орудия запугивания и соблазна – Страшный суд, рай, ад, – отныне толковать исключительно как понятия нравственные.

Отцы-единомышленники кивнули. Кивнул и о. Александр, несколько, правда, повременив. Более всего жаль было ему упразднения рая как небесной реальности. Ах, друзья мои дорогие, зачем лишать бедного человека утешающей надежды на грядущую встречу с самим Господом в нежной прохладе райских кущ, под сладостное пение порхающих в небесах небес ангелов? И рай, и ад, и предваряющий их Страшный суд, пред которым предстает отбывшая земные сроки и трепещущая душа, – разве не опустеет без них наша жизнь, едва они утратят черты своей подлинности и превратятся в некие отвлеченные понятия?

– Далее, – продолжал о. Сергий и загнул третий палец. – Пересмотр канонов. Не дрожи, отец Александр, и не спеши осенять себя крестным знамением. Ты все-таки не в совете нечестивых и не в собрании развратителей, а в кругу таких же, как ты, православных иереев. И мы тут все – нашей Церкви верные чада. Но вникни и ответь: что есть Евангелие и что есть канон? Имеют ли они для нас равную ценность?

Призванный к ответу о. Александр вымолвил, что, конечно же, сначала Евангелие, а уж потом – все остальное. Хотя, поспешил добавить он, доводилось ему, и, надо полагать, не только ему, слышать от мужей высокого сана и незаурядных дарований, что «Книга Правил», записанное Предание, столь же свята и богодухновенна, как и Евангелие. Хозяин равнодушно пожал плечами. Пустые разговоры. Кто берется поставить между буквой и Духом знак равенства, тот впадает в наихудшую из схоластик. Ибо с чем можно сравнить букву? С листом на древе, каковой сегодня ласкает взор совершенством очертаний и яркостью зелени, однако с течением времени желтеет, засыхает и, наконец, падает на землю, где обращается в прах.

Дух же, как ветер, – веет и животворит во веки веков. Так и сказано: буква убивает, а дух животворит. И далее наступал он на о. Александра, вдруг припомнив его письма со скорбными сетованиями на болезни младшей, ненаглядной, горбатенькой Ксюши и добрыми отзывами о лечившем ее докторе, а также о сотниковском аптекаре, именем, кажется, Исаия, старавшемся прямо-таки из-под земли добыть всякое прописанное девочке лекарство. Спросим: разве Исаии не подобает быть Мойшевичем?

– Он Борухович, – поправил о. Александр, чуя, куда клонит старый его товарищ.

И о. Евстафий, лучась улыбкой, одобрил силки, настороженные для уловления провинциального гостя. Отлично! Еще спросим: чтит ли Исаия Борухович субботу, как положено правоверному иудею? Ответ был дан хозяину утвердительный: чтит. Всем видом своим о. Сергий изобразил крайнее потрясение.

– Несчастный! – воскликнул он. – Знаешь ли правило одиннадцатое шестого Вселенского собора? А ну- ка, отец…

Отец Евстафий, прикрыв глаза, отбарабанил:

– Никто из принадлежащих к священному чину, или из мирян, отнюдь не должен ясти