Колеса зашуршали по гравию обочины. Слева мелькали мокрые деревья. Кажется, это еще Лосиный остров или уже нет, Гордеев не мог видеть указателей, их на этой половине дороги полагалось читать с другой стороны.
– Останови! – адвокат и сам помимо воли начал „тыкать“, тут, черт возьми, уже не до вежливости.
Керубино даже не снизил скорости. Сзади по обочине же за ними летела патрульная машина.
– Останови, я сказал!
Тот упрямо мотнул головой:
– Нет, эксперимент еще не закончен.
– К черту твои эксперименты! – взбесился Гордеев. – И ты тоже иди к черту! Ты меня достал! Понял?!
– Нет. Ты прикасался к рулю, а это неправильно.
– Дебил! Останови или я выпрыгну!
– Прыгай.
Прыгать было некуда. Только под колеса другой машины.
– Нужно повторить. Они мне обещали. – Его слова как бы зависали в воздухе. – Обещали, и я должен проверить.
– Но тогда при чем здесь я?
– Ты сам этого хотел.
– Я?!
– Ты был со мной в коме.
– Останови, Матвей. Прошу по-хорошему. – Гордеев потянул ногу к педали тормоза, но Керубино начал отчаянно лягаться.
Не сбавляя скорость, он направил машину обратно на трассу под таким же острым углом. Гордеев пристегнулся ремнем и вжался в сиденье. Все повторялось, как в дурном сне: свет в глаза, визг тормозов, перекошенные рожи, налетающие с обеих сторон и тут же уносящиеся прочь.
– Ты задумывался о смерти? – ухмыльнулся рубинов.
– Нет.
– Не ври!
– Ладно, да!
– И ты уже готов?
– Нет! Нет, не готов! У меня еще много планов!
– Зря. Нельзя строить планы, они, как правило, не сбываются.
Они добрались-таки до разделительной полосы, до невысокого бордюра, за которым полметра в ширину грязи, и на каждые пятьдесят метров ее длины – один серый фонарный столб. „Субару“, загребая всеми четырьмя колесами, легко вскарабкался на возвышение и так же легко спрыгнул с другой стороны, четко вписавшись между столбами.
– Теперь все? Теперь я тебе не мешал?
– Все, – кивнул Керубино. – Я попробовал. Ты свидетель. – Он выключил дворники и отпустил руль.
– Эй! Может, хватит уже!
– Нет. – Одну руку он положил на колено, другой, согнутой в локте, отгородился от Гордеева, блокируя его попытки прорваться к рулю.
– Пристегнись хоть!
– Нет.
– Пристегнись, дурак!
– Нет.
Асфальт весело зашелестел под колесами, маленькие камешки дробью бились о днище. Рубинов медленно вдавливал газ. 120... 130... 140... стрелка спидометра сползала к максимальной отметке. На выбоинах чуть подбрасывало, и колеса сами собой меняли направление. Руль, как живой, чуть поворачивался туда-сюда.
– Это автопилот, – твердил про себя Гордеев, – это просто автопилот...
Каким-то чудом их все-таки сносило к обочине. Сбили несколько столбиков ограждения. Правее широкая полоса то ли поля, то ли болота, дальше сплошной строй елей. Лобовик мгновенно покрылся капельками мороси, и встречные огни распадались в них на тысячи мелких огоньков, ослепляя, но и сквозь эту мерцающую пленку Гордеев увидел впереди прямо по курсу габариты припаркованной на обочине машины. Керубино повернул голову. Он тоже заметил. Он улыбался. Он был не просто доволен собой, он был счастлив.
Они летели прямо в задницу выраставшего из тумана автомобиля. Уже прорисовалась сверкающая поверхность заднего бампера. Рубинов пожирал его глазами, бормоча что-то себе под нос.
Гордеев в последний момент рванул руль на себя, видя, как проминается от удара багажник черного „опеля“, как взлетает левый бок джипа, взбираясь колесом на этот смятый багажник, как вырываются откуда-то из-под днища искры от соприкосновения металла с металлом, как их начинает заваливать налево, а колеса бешено вращаются в пустоте.
Они пролетели метров двадцать, дважды перевернулись в полете и врезались в мягкие податливые стволы нестарых еще елей. Ввинтились в них, как кабан, продирающийся сквозь подлесок. Обломанные ветки застучали по крыше, скрипнули примятые, придавленные деревья. Джип замер с задранным к небу носом, упершись в землю задними колесами и бампером.
В глазах Гордеева мелькали тысячи огненных мячиков, но зрение медленно возвращалось. Его разобрал истерический хохот. Он смеялся и икал, глядя на окровавленную морду Рубинова.
– Мы живы, Матвей! Мы живы, да?
Керубино был, слава богу, не только жив, но кажется, даже особо не пострадал, если не считать ссадин на руках и на лбу.
– Ты счастливчик, Рубинов! Твою мать! И придурок!..
Гордееву хотелось немедленно выбраться из кабины, он вывалился в подмерзшую грязь, обежал вокруг, с трудом отодрал заклиненную водительскую дверцу, потащил Рубинова на себя:
– Вылезай, не дай бог, рванет.
Рубинов отмахнулся и, завалившись головой на руль, заревел в полный голос:
– Почему?! Ну почему ты так со мной?! Я тебя ненавижу! Я думал, ты не как все! Я думал, ты со мной. Я думал, ты настоящий! А ты такой же жирный, трусливый, как остальные! Я тебя ненавижу, ненавижу, ненавижу!
Он вопил сквозь слезы, повторяя одно и то же. Гордеев услышал нарастающий вой сирены и заметил приближающиеся мигалки. Через минуту к ним уже неслись два гаишника с пистолетами и в унисон орали:
– Стоять! Не двигаться!!!
При попытке вытащить Рубинова из машины он забился в натуральном эпилептическом припадке, глаза закатились, на губах выступила пена. Испугавшись, гаишники оставили его в покое, бросились к Гордееву:
– Пьяные, уроды? – понюхали – не пьяные, сконфуженно спрятали пистолеты, даже козырнули по очереди. – Проблемы с машиной? Тормоза, да?
– Тормоза, – кивнул Гордеев.
Взвизгнула тормозами „скорая“, захлопали дверцы.
– Увезите меня отсюда! – завизжал Керубино. – Увезите!
– Че это с ним? – шепотом спросил гаишник. – Вроде ж не пьяный совсем?
– Больной он, – сказал Гордеев. – Очень.
11
Он ехал домой с жестким намерением отоспаться. Выпить полпачки аспирина, потом какого-нибудь снотворного и продрыхнуть часов десять. Чем закончился „эксперимент“ для Керубино, он так и не узнал. А Гордееву наскоро наложили швы на лбу и на ноге и оставили ждать в приемном покое более тщательного обследования. Оного так и не случилось, примчался какой-то совсем юный доктор, возможно, даже студент, поинтересовался, не болит ли голова, посветил фонариком в глаза и порекомендовал не
