Саруханова с вещами в руках, он сказал:
— Лазарет ведут, да? Повезло тебе, парень.
— Какой лазарет! — воскликнул мордатый. — Придумаешь тоже!
Сердце Сергея упало. «Начинается», — подумал он.
Вместе с конвоирами он прошел дальше по коридору. Затем главный открыл дверь камеры и без лишних слов впихнул Саруханова внутрь. Тот обо что-то споткнулся и кубарем влетел в камеру. Дверь сзади с шумом захлопнулась. Вокруг раздался гогот.
Первое, что почувствовал Саруханов, — удушающий запах немытых тел. Он открыл глаза и посмотрел по сторонам. На него глядели четверо и хохотали.
— Эй ты, косоногий, чего зенки пялишь! — сказал один с жутким лицом садиста-маньяка. — Чего вылупился?
Саруханов ничего не ответил.
— Басмач, барахло проверить? — услужливо спросил еще один.
— Валяй, — разрешил главный.
От группы отделился неприятный тип — низкорослый и щуплый, сопровождавший каждое свое движение противными ужимками и гримасами.
— Ну-ка, миляга, покажи шмоточки, — обратился он к Саруханову и, протянув руку, схватил его сумку.
— Не трогай, не твое, — ответил Саруханов.
— Хавальник закрой, язык выпадет! — рявкнул тип и вдруг противно завизжал: — Басма-ач, он не дае-ет! Он Косого обидеть хочет!
— А мы сейчас с ним по-другому поговорим. — Басмач поднялся с нар, на которых сидел, и оказался человеком очень большого роста и физической силы. Исподлобья глядя на Саруханова, он подошел к нему и что было сил ткнул ладонью в подбородок. Сергей упал, продолжая держать сумку в руках.
— Ах ты жмот! — Косой ткнул Саруханова носком ботинка в ребра. Было безумно больно. Косой нагнулся и теперь уже без всякого сопротивления со стороны Сергея взял у него из рук сумку с вещами.
— Ну что, Басмач, это в общак? — спросил он, вытряхнув содержимое на нары. Шотландский свитер, две пары носков, зубная щетка, паста, другие мелочи.
— Угу, — проворчал Басмач, уже успевший сесть на место. Ясно было, что вещи Саруханова ему безнадежно малы. — Такой дохляк, мне с него навару нет.
— Может, на целкость армяшку проверим? — сказал один.
— Не-е... Ты, Чума, как хочешь, а я черных не люблю, у них верзуха больно мохнатая,
— Ну что, фраер, очко-то играет? — поднялся Чума со своего места.
Саруханова бросило в дрожь. Он почти не сомневался, что эти люди убьют его, должны убить, получили разрешение или даже указание убить. Но если они его сначала опустят... Случилось то самое, о чем он только час назад говорил в кабинете следователя. Вот вам и лазарет.
И Сергей, не размышляя, принял решение. Пусть убивают, сделать из него петуха он не даст. Сначала пусть убьют.
Он, не замечая боли, поднялся на ноги и отошел к двёри. Это была единственная позиция, откуда он мог видеть все, что происходит в камере.
— Не подходи, — прохрипел он.
— Ишь ты недотрога — «не подходи»! — нараспев прогнусавил Косой.— Наша дама из Амстердама! Придется вмазать.
Саруханов молча сверлил его ставшими совершенно черными глазами. Он сжался в комок, готовый броситься на любого, кто подойдет к нему первым. Он знал, что сейчас будет готов на все — будет бить, впиваться в глаза, рвать волосы, бить в пах. Пусть сначала забьют насмерть.
— Ну, фраерок наглеет, будет ему глухой форшмак, — прокомментировал прежде молчавший рыжий парень лет двадцати пяти.
На лицах всех четырех появилось выражение азарта. Глаза, ранее казавшиеся подернутыми пеленой, теперь горели. Стало интересно. Басмач снова поднялся с нар и пошел на Саруханова. Тот не стал дожидаться удара и внезапным выпадом ударил противника в глаз. Басмач только охнул, на скуле показалась кровь.
— Ах так! — заревел он, и его голос был больше похож на рев раненого животного, чем на человеческий. Он навалился на Саруханова и подмял его под себя, так что, казалось, разом хрустнули все кости.
«Конец!» — успел подумать Сергей.
3
Турецкому редко снились сны, а возможно, он их просто не помнил, когда утром вскакивал от резкого звонка будильника, поспешно умывался и бежал туда, куда в этот день было необходимо бежать.
И вот сегодня, когда будильника не было и, значит, можно было спать сколько угодно, ему снились тревожные, беспорядочные сны. Мелькали Президент, Слава Грязнов, Меркулов. Потом почему-то появилась уборщица из Мосгорпрокуратуры. Моисеев наставительно говорил: «Это, Саша, настоящий валютный заговор. Тс-с-с! Слышишь?» Скрипнула дверь, послышалось какое-то шуршание. Турецкий еле втиснулся в какую-то узкую щель и, пригибаясь, стал петлять между деревьями; сзади слышались тяжелые шаги, размеренные, но становившиеся все громче, торжествующий голос хохотал и кричал: «Ага! Попался!» Его догоняли, он убегал, хотя сам не понимал от кого. Этот кто-то становился все ближе... Саша оступился, покатился по косогору, потом земля исчезла, была только черная пустота, в которую он стремительно падал... И вдруг все кончилось. Он был жив, шаги пропали, он лежал на спине где-то на зеленом лугу, и над ним склонилось прекрасное женское лицо. Татьяна. Таня.
— Татьяна. Таня, — прошептал Турецкий.
— Как ты? — послышался знакомый голос.
Турецкий открыл глаза. Он лежал на больничной кровати. Тело ломило, особенно пекло плечо. И над ним действительно склонилось лицо — лицо Татьяны Бурмеевой.
— Это сон? — спросил Турецкий.
— Вряд ли, — ответила Таня. — Мне лично никогда еще не снилась больница.
— Это здорово! — сказал Турецкий. — Нет, не то, что тебе не снилась больница. А то, что ты пришла.
— Мне недалеко было идти, — улыбнулась Таня. — Подняться на один этаж и сделать несколько шагов по коридору. Мы соседи.
Турецкий попытался приподняться на локте, но плечо пронзила такая боль, что он сморщился и опустился обратно на подушку. Таня смотрела на него глазами, полными сострадания. Теперь она совершенно не была похожа на ту холодную и неприступную красавицу, с которой Турецкий говорил несколько дней назад. Она стала иной — мягкой, доброй, отзывчивой. И при этом совершенно не перестала быть красивой, напротив. Турецкому захотелось обнять ее, прижать к себе и не отпускать никогда- никогда.
— Таня, — только и сказал он.
Она протянула руку и нежно коснулась его лица. Он поцеловал кончики ее пальцев.
— Никогда не думала, что следователь может быть таким... — задумчиво проговорила Татьяна.
— Каким? — спросил Саша.
— Таким... как ты.
— Наклонись ко мне, — попросил он.
Она присела на край, и ее лицо склонилось над его лицом, он почувствовал, как на его лоб упали ее густые волосы, и ощутил на губах вкус ее губ.
