Я раскрыл конверт. Там лежал ключ от сейфа.
– Это ключ от депозитной ячейки в банке, – сказал он. – Я скажу тебе, в каком. Если что-нибудь случится, первым делом отправляйся туда. Даже не пытайся еще что-то предпринять – без толку. Не звони копам, ничего больше не делай, беги к этому ящику, пока его не взломали, и хватай что внутри.
– О чем ты?
– Это просто депозитный сейф. Не вселенский секрет, не идиотский код да Винчи, Артем, это просто ключ к ящику с бумагами. Поэтому ты пойдешь и возьмешь, что там есть, и отдашь это Валентине, старшей из моих дочерей и самой умной, ладно?
– Почему бы тебе самому не отдать ей этот ключ?
– У тебя надежней. Раньше я никогда не чувствовал себя уязвимым, а сейчас чувствую. Так что сделаешь.
Это не было вопросом.
Я кивнул и сунул конверт в карман.
– Ты болен? – спросил я. – Скажи.
– Нет, – сказал он, но я ему не поверил. Он добавил: – Обещаешь? Несмотря ни на что? Несмотря на то, кто там станет задавать официальные вопросы?
– Да.
– Когда меня ранили позапрошлой зимой, лежу я, значит, в больнице и не могу говорить, но думаю: надо отдать ключ Артемию. Надо попросить его.
Его здорово порезали в деле Билли Фароне, которое я вел. Он взялся разыскать бандитов, которые были там замешаны, и ему всадили по рукоять рыбацкий нож с зазубренным лезвием, и я нашел его в паршивой больничке на Кони-Айленде.
– А почему сейчас? – спросил я.
Он пожал широченными плечами и ответил, переходя с русского на английский, словно и в своем обширном языковом багаже не находил укромного места:
– Расскажу как-нибудь. Сейчас мне нужно, чтобы ты взял ключ. Чтобы ты дал слово приглядывать за моими девочками. И бывшей супругой, идиоткой. – Он засмеялся. – Бывшая миссис Свердлова – очень милая леди, но сейчас ведет мирную жизнь на юге Флориды в Бока-Ратон. Можешь представить себе мою жену в Бока-Ратон? Некогда, в Москве, она преподавала древнюю китайскую поэзию, И была той еще рок-н- рольщицей: и Цюй-Юаня процитирует, и «битлов» споет. Умница, красавица, мятежница: А сейчас гуляет со своим пластическим хирургом, который носит кепку яхтсмена и синюю куртку при золотых пуговицах с якорями. Солнце иссушило ее мозг до размеров картофельного чипса, понимаешь? Ладно, хорош тоску на себя нагонять. Короче, доверься мне, как я тебе.
Толя высунулся из окна машины.
– Мне так здесь нравится. – Он глянул вверх. – Посмотри на этих чаек. Ладно. У меня жажда – признался он, – но я утолю ее. Обстряпаю свои сделки, а когда покончу с Бруклином, клянусь, я все распродам. И отойду от дел. Буду путешествовать. Стану философом. А?
Он включил зажигание. Неторопливо доехал до узенькой улочки, где находился бар. Припарковался.
В этом заведении фантазия рисовала пьющих портовых грузчиков, а снаружи – шеренгу девок, призывно помахивающих сумочками. А можно было представить и туземцев-могавков, индейских рабочих из Канады, нанятых для постройки моста Верразано. Я видел этих могавков на картинках – они сидели на высоченных стальных столбах, будто свисающих с неба. На этой улице когда-то кипела жизнь.
Мягкий голубоватый свет, исходящий от воды, придавал зданиям цвет старинной голландской гравюры. Кирпичи призрачно мерцали. Очаровательно, несмотря на щербатую мостовую и облупленные фасады.
Толя захлопнул дверцу.
– Ред-Хук – мой последний лакомый кусочек, а потом завязываю, – объявил он и посмотрел на меня. – Я устал, я ухожу.
Вдруг мне подумалось: он хочет сбежать.
– И куда отправишься?
– Италия, Франция, Вьетнам, Куба. Может, осяду в Гаване. Заведу хорошенькую подружку, буду путешествовать и чревоугодничать.
– И есть кто на примете?
Он застенчиво улыбнулся:
– Не исключено.
Посмотрел на меня и снова переключился на свой русско-английский жаргон:
– Таки это не строгая архитекторша с вампирским красным ртом и не шлюха с гигантскими сиськами. Это действительно милая женщина.
– Я думал, ты купил тот дом для своей архитекторши.
– Она меня не любит. Я покупаю дома для нее, но это ничего не значит.
– Я ее знаю? Ту милую женщину?
Он покачал головой.
– Русская?
– Да, – сказал он. – Вроде как на родину вернуться.
– Так ты в самом деле уезжаешь?
– И скоро, – ответил Толя.
9
Немощный кондиционер дребезжал в окне, гоняя по бару прохладный воздух и колыхая обрывки мишуры из фольги, оставшиеся со Дня святого Патрика. Компания стариков посасывала пиво, медленно, чтобы растянуть удовольствие, и смотрела гонки по кабельному каналу. Телевизор висел на кронштейне над баром, словно в больнице. Бармен, склонившись над стойкой, уставился в номер «Пост».
Мы заняли стулья у стойки. Пот на Толином лице высох.
– Что еще? – спросил я. – Ты ведь не затем вытащил меня сюда, чтобы показать недвижимость. А ключ мог бы и в городе отдать.
– Нет.
– Что?
Я заказал скотч нам обоим.
– Дай мне еще сигаретку, – попросил Толя.
Я подвинул к нему пачку, он протянул руку через стойку, зацепил два пакетика орешков из картонной коробки, разорвал их и умял в один присест.
Бармен выставил стаканы и плеснул в них виски.
– Оба тройные, – распорядился я. – Так зачем мы здесь, Толь?
Залпом проглотив скотч, Толя неловко поерзал на стуле, слишком миниатюрном для его комплекции. Заглянул в стакан.
– Повторить бы.
Я затребовал у бармена бутылку и нарыл в кармане скомканные купюры. Взяв бутылку и стаканы, направился в дальний угол, где воняло прокисшим пивом и воздух был спертый, но там мы могли уединиться за столиком. Толя последовал за мной.
Мы молча чокнулись и выпили. Я ждал, когда он выложит, что терзает его, но Толя никак не мог успокоиться. Он заявил, что бармен подслушивает, хотя тот едва обращал на нас внимание. Толе не сиделось на месте.
Эта женщина обрушилась на Толю, как только мы оказались на улице. Она верещала по-русски и по- английски, висла на нем, норовила вцепиться в лицо и в глаза. Маленькая, не больше пяти футов, в хлопчатой блузке-безрукавке, синих шортах и красных сандалиях, она набросилась на него, словно кошка. Возникла будто из-под земли, едва мы вышли из бара, и ринулась на него с намерением выцарапать глаза.
Толя топтался и мотал головой, как медведь перед лайкой, но эта женщина все же умудрилась дотянуться до его глаз. Я сграбастал ее в охапку. Толя тихо увещевал ее хорошим, вразумительным русским языком, его слова обволакивали ее с нежностью хлороформа, силясь утихомирить. Но она продолжала
