орать, вопить, визжать; поначалу я не мог разобрать, что она несет: голос был пьяный.
Наконец я оттащил ее от него. Она оказалась тяжелой не по росту. Я держал ее, а она все не унималась, обвиняя Толю в том, что он выжил ее из дома на Брайтон-Бич. Ты отобрал мой дом, сровнял его с землей, пытался убить меня, вопила она. Она узнала его на улице, узнала злейшего врага. Я же, стиснув ее запястья, оттаскивал ее от Толи.
– Отпусти ее, – сказал Толя.
– Что?
– Отпусти, – повторил он.
Я отпустил ее руки. Женщина помчалась по улице и скрылась за углом. Толя потер глаза и понурил большую голову.
– Она пьяна, – сказал он.
– Ты ее знаешь?
– Не хочу об этом говорить, – заявил он. – Можешь меня понять?
– Разумеется.
– Закусить бы.
– Где?
– У Фароне. – предложил он.
Я проверил пейджер. Максин с девочками пути к морю. В городе тихо.
– Отлично, – сказал я Толе. – Пошли.
– Итак, Артемий, ты хочешь поговорить о Сиде Маккее? Наконец-то и со мной решился поговорить о нем?
Я промолчал.
– Ты знаешь, что я знаком с Сидом, не так ли? Но думаешь, будто я не в курсе его проблем, будто не слышал о том покойнике близ его дома в Ред-Хуке?
В ресторане «У Фароне» оказался Эл Шарптон. Как только один из «лоцманов» Джонни Фароне провел нас в главный зал, я заметил преподобного Эла за большим столом посередине. С ним была большая компания: еще трое черных мужчин, две негритянки и одна белая дама. Шарптон явно находился в центре внимания.
Он сразу увидел нас и двинулся навстречу, протягивая Толе руку.
Остальные, оторвавшись от трапезы, наблюдали приветствия, объятия и ухмылки двух здоровяков. Толя представил меня. У Шарптона был поистине медоточивый голос, мягкий и завораживающий. До того, как сделаться проповедником и политиком, он был уличным певцом.
Шарптон, облаченный в клетчатую тройку, встряхнул длинной, до воротничка, холеной гривой и пожал мою ладонь двумя руками, на политиканский манер; руки у него были гладкие, ногти ухоженные. Потом снова повернулся к Толе, и я заметил, что Шарптон чествует его так, будто проповедник – Толя. Все это время я думал о Сиде, о том, что Толя знал Сида, знал о том, что я знаю и скрываю свое знание от него.
– Не думал, что ты накоротке с Шарптоном, – сказал я Толе, когда мы сели за столик у окна.
– Стараюсь дружить с политиками, – сказал он. – Итак, ты спросил меня, почему я захотел американский паспорт? Я виделся с товаришем Пугиным. Не рассказывал? Встретил его на приеме в Москве.
Я был заинтригован.
– Не рассказывал.
– Это самый холодный стервец из всех, кого я встречал, включая знакомых киллеров, – сказал Толя по- русски. – Холодный, как лед. Носит приятные костюмчики, мило шутит, кушает барбекю с Бушем в Техасе, но ты видишь в нем лишь одно: человека в штатском по ту сторону стола в кабинете на Лубянке, и яркая лампа бьет тебе в глаза. Он не пьет. Занимается дзюдо. Душит СМИ: то телеканал прикроет, то газету. Подменяет выборы назначением своих аппаратчиков. Разглагольствует о войне с террором. И поэтому люди верят ему. В России настали старые добрые деньки, Артем, и его там любят, и в Америке тоже любят. Знаешь, какой закон они там вынесли на обсуждение Парламента? Закон о препятствовании въезду иностранцев, не уважающих Россию.
В зале стоял галдеж, люди ели, пили, болтали.
– Что еще? – спросил я.
– Путин сажает в тюрьму богатеев, которые ему не по нраву. Вы или со мной, или против меня, говорит он. В марте исполнится двадцать лет прихода Горбачева. Теперь у нас Путин. Вперед в прошлое, что называется. – Он замолк на секунду.
У нашего столика нарисовался сам Джонни Фароне, баюкающий бутылку марочного вина будто младенца Иисуса. Он порекомендовал спагетти с икрой.
– По тому же рецепту, что использовали в «Четырех Сезонах» на Манхэттене, – сказал Джонни. – Я тут много чего обновил, новая посуда, новая обстановка, – он кивнул на зал. – После предлагаю отведать моих лобстеров. Пикантные.
Физиономия Джонни сияла так, будто вот-вот лопнет: слишком много мяса под слишком тонкой и прозрачной кожей. Его темный сюртук едва не трещал на спине, ему явно было неудобно но он обнял меня и похлопал по спине в чисто американском стиле. Поздравил и выразил надежду, что свадебное пиршество удалось на славу.
– За мой счет. – Джонни вручил бутылку. – Вино за мой счет.
Был вечер понедельника, но у Фароне собралось много народу. За большим круглым столом сидело столько республиканцев, что и не сосчитать. У каждого – американский флажок в петлице, значок с Бушем на груди; один мужик был в ковбойской шляпе.
Джонни Фароне начал карьеру, прислуживая русским нуворишам. Потом обзавелся репутацией и стал № 26 в «Загате»,[6] как он любил говорить. Сейчас я желал, чтобы он поскорее убрался и дал нам с Толей поговорить. Но Джонни медлил, польщенный тем как Толя со знанием дела смакует аромат вина.
Когда я впервые повстречал Джонни, у него была задрипанная закусочная на Брайтон-Бич, фургончик у трассы. Он был одним из немногих итальянцев, которым удалось сойтись с русскими – даже выучил пару слов. Потом наконец открыл ресторан у бухты Шипсхед-Бэй, что в трех шагах от Брайтон-Бич на Бруклинском побережье. Джонни был женат на моей сводной сестре, Гении. Она тоже оказалась в зале, болтала с посетителями у дальних столиков. Вдруг она подняла глаза, всплеснула руками и бросилась приветствовать нас.
На ней было серебристое облегающее платье от «Прада», как она поведала, золотые сандалии из змеиной кожи от «Гуччи», а рыжие волосы уложены в стиле Сэлли Гершбергер. Гения расписывала свои приобретения и происхождение каждого из них так, будто они помогали ей не сломаться. После того, как ее сын Билли совершил убийство и попал за решетку, это все, что у нее осталось.
Джонни стоял рядом, вцепившись в Гению, словно якорь. Их брак, видимо, держался на благодарности Гении – женившись, Джонни сделал ее американкой – или же из-за Билли. Оба души не чаяли в своем единственном чаде, которое, убив человека, прикончило также их. Он убил любопытства ради, ничего более, но они притворялись, будто это была самозащита; они купились на эту версию, благодаря которой газеты прозвали Билли «мальчиком-героем».
Время от времени Гения звонила мне, чтобы выговориться по-русски, навзрыд. Я дважды ездил во Флориду навестить Билли. На вид он был обычным пареньком; «фасад» без единой трещинки; поговаривали даже об освобождении. Меня приводила в ужас мысль о том дне, когда Билли выйдет на свободу. Он говорил: я хочу жить с тобой» Арти, когда выйду. Хочу быть таким, как ты. Я стану детективом.
Это Сид все устроил, это он промыл прессе мозги так, что Билли направили в специнтернат, а не в тюрьму – сейчас ведь и таких сопляков за убийства судят, как взрослых, – которая наверняка прикончила бы его. Благодаря Сиду никто не нарек Билли чудовищем, каким он в действительности являлся. До сих пор Сид ничего не просил за ту услугу.
Наконец Джонни вразвалочку двинулся ко входу, а Гения поцеловала меня и вернулась к приятелям.
– Прости, – сказал я Толе.
– За что?
