облицовки туннеля, в правой задней дверце зияло несколько отверстий с вывернутыми наружу рваными краями железа. В стороне под дождем, прикрытый черной полиэтиленовой пленкой, лежал труп.
— Такую тачку загубил. Сынок, наверное, чей — нибудь. С жиру бесятся, вот и… — пассажир хотел было развить свою мысль, но Корнеев его резко оборвал.
— Заткнись! — Потом уже тише, миролюбивым тоном добавил. — Извини, земляк. Помолчи, пожалуйста, немного. Я, можно сказать, знал этого человека.
5
Заблудившийся одуванчик
— Девушка, пожалуйста, бутылку «Гжелки», кило вареной колбасы, парочку упаковок вот этого салата, сыр, хлеб и бутылку «Спрайта». — Корнеев сделал свой ставший уже почти традиционным заказ. Еще немного — и этой бледной с усталыми глазами продавщице из магазина «Перекресток» можно будет говорить, как в иностранных фильмах посетитель бара официанту: «Мне, как всегда!» Только вместо киношного мартини со льдом она протянет наш, российский комплект — водку с колбасой.
«Бомбежка» сегодня оказалась неудачной. В кармане Николая мятыми купюрами различного достоинства набралось не более пятисот рублей. Из них надо вычесть деньги на бензин и часть отложить на зимнюю резину. Но все равно, если судить по заработку, трудно было разобраться: то ли он офицер Генерального штаба, в свободное от службы время занимающийся извозом, то ли таксист, который в перерывах между сменами подрабатывает защитой Родины в Генштабе. Если по деньгам судить — выходило второе. Профессия «Родину защищать» давала ему сто рублей в сутки, а извоз — пятьсот за три — четыре часа ночной смены.
Дядя Федор и Кузя, увидев в руках Корнеева пакет, заметно оживились. Федор Иванович, правда, изо всех сил сдерживал свои эмоции. Он тихонько сглатывал слюну, было видно, что его давит «сушняк», но, не торопясь, вел разговор, что да как. Кузя же визжал и гавкал от нетерпения, чуя колбасу.
— Федор Иванович, ты пока сообрази для нас завтрак, а я часок подремлю.
— Опять в машине спать надумал! — сердится дядя Федор. — Не положено по инструкции. Иди домой — там и спи.
— Дядь Федор, ну ты же знаешь, я боец опытный. Движок заводить не буду. В спальник залезу. Ребята из десантуры классный спальник подарили. В нем можно прямо на снегу спать. А домой идти — только время тратить. Да мне у тебя на стоянке и спится лучше — к земле ближе.
— Ладно, считай, что я не видел. — Федор Иванович принял без лишних слов пакет. — Сейчас яичницу мировую с колбасой и гренками сотворю, а ты пока покемарь.
В боксе с верхней полки Корнеев снял большой, изрядно запыленный зеленый брезентовый рюкзак и достал из него спальник. Рюкзак успел выцвести и постареть, но так ни разу и не побывал ни в одном походе. Николай бережно складывал в него всевозможные походные приспособления: тут был и туристический примус «Шмель», и одноместная палатка с противомоскитной сеткой, и наточенный туристический топор, и котелок, и десяток других очень важных и необходимых в походе мелочей. Все эти вещи Корнеев бережно собирал, и каждый год тешил себя надеждой выбраться во время отпуска на Дон. Но в последний момент появлялись какие — либо непредвиденные обстоятельства, и все его планы рушились.
В Воронежской области, в одном из сел на берегу озера, образовавшегося на месте старого русла Дона, прошли самые счастливые дни его жизни. Как раньше донские казаки отпускали бычков на свободный выгул в поле, так родители оставляли Николая на все лето у бабушек. Предоставленный сам себе, он вместе со своими двоюродными братьями вел беззаботную и полную захватывающих приключений жизнь. Ловили рыбу, собирали ягоды и грибы, воровали арбузы с колхозной бахчи, купались, загорали, словом, делали все, что только могли пожелать их мальчишечьи души.
Разложив сиденья «жигулей», Николай залез в спальный мешок и закрыл глаза. Несмотря на сильную усталость, сон не приходил. Разноцветные красные круги плыли перед глазами, дорога с какой — то очень замысловатой разметкой бежала и бежала навстречу. Пару раз он вздрагивал от того, что надо было резко тормозить перед появившимся откуда ни возьмись грузовиком. Нескоро полубредовое пограничное состояние «ни сна, ни бодрствования» сменилось настоящим глубоким сном…
…В хате сквозь запах восковых свечей явно проступал сладковатый запах смерти. Пылинки медленно кружились в тонком луче света, пробившемся сквозь закрытые ставни окна. На кровати, покрытой пестрым стеганым одеялом, лежала баба Наташа. Одна её рука теребила надорванный цветной лоскут, из которых был сшит верх одеяла, другая что — то прятала в зажатом кулачке.
— Пришел, родимый. Подойди, подойди поближе. Дай мне руку. У меня есть для тебя гостинец. На, кушай. — Сухенький старушечий кулачок разжался, и Николай увидел желтый фантик конфеты «Кара — Кум». Он даже четко рассмотрел нарисованных там верблюдов. — Кушай, кушай, родимый, она теперь твоя…
Корнеев, вздрогнув, проснулся. Какое — то мгновение разбирался, где сон, а где явь. Посмотрел на часы: половина десятого. Вот это называется «покемарил». Сделав над собой усилие, вылез из нагретого спального мешка в холод бокса.
Сон не выходил из головы. Он четко видел старческую сухую руку, похожую на узловатый торчащий из песка корень сосны, явно ощущал знакомый ему не понаслышке сладковатый трупный запах.
Баба Наташа умерла, когда ему было не больше десяти лет. Она болела долго и мучительно. У нее был рак, и она знала об этом. В последний свой день ей стало лучше, боль слегка отпустила, и она ясно поняла, что к вечеру умрет. Сказала об этом своей дочери, и та не стала переубеждать, поверила сразу. В хату потянулись родственники проститься. Николая тоже послали проведать бабушку и передали с десяток шоколадных конфет. Идти к малознакомой родственнице не особо хотелось, но ослушаться он не мог. Уговорил составить ему компанию своих двоюродных братьев Ваню и Петю. Поднимая пятками нагретую пыль дороги, ребята побежали на другой конец села. Уже перед самой хатой Николай остановился, развернул драгоценный сверток. И ведь чувствовал, что так делать нельзя, что гадко это и плохо, но, казалось, чей — то мягкий голосок подзуживал его: «Скажи, скажи». Он и сказал: «А давайте по конфетке съедим, бабка все равно умрет, ей столько не надо».
Сколько лет прошло, а этот случай занозой сидит в душе. Вроде бы пора списать его за давностью лет, ан нет. И вот теперь этот сон. К чему бы это? И вновь щемящая, ноющая тоска подступила к сердцу.
Умывшись холодной водой из бочки, Корнеев поднялся по крутым ступенькам в сторожку дяди Федора. Тот, надев на кончик носа очки, читал газету. На столе был готов завтрак: все разрезано и разложено. Однако ни к чему хозяин так и не прикоснулся — ждал Николая. Только бутылка водки была слегка почата. Рюмку для поправки здоровья он все — таки выпил в одиночестве, не утерпел.
Федор Иванович с готовностью отложил газету в сторону, засуетился.
— Яичница уже совсем задубела, а ты все дрыхнешь и дрыхнешь. — Дядя Федор первым делом взялся за бутылку и щедро «набулькал» себе почти две трети граненого стакана. Николаю тоже плеснул на донышко «чисто символически», знал, что пить днем тот не будет. Чокнулись. Дядя Федор в три глотка осушил стакан, с огромным облегчением вздохнул, на мгновение притих, как бы прислушиваясь к «внутренним процессам», и, только убедившись, что его зацепило, оживленно заговорил.
— Тут пока ты дрых, по радио передавали, что одного военного журналиста «замочили». Какого он звания, правда, не передали.
— Он не военный. Это его так называют, потому что он про армию писал и в Чечню ездил.
— Теперь понятно, а то я все в толк не возьму. Фамилия у него больно невоенная. На «ман» кончается.
— Иваныч, ты ничего не перепутал? Именно замочили? Я слышал, в аварию попал.
— Дело темное, факт. Одни говорят авария, а потом взрыв. Другие, наоборот, дескать, взрыв, а уж потом авария. Министр обороны ваш так и сказал, мол, есть свидетели, что он из Чечни гранату привез. Может, на ней сам и того. Поживем — увидим. Эксперты будут заниматься. Шишкой он, видно, приличной
