отзывалась на каждое движение его тела. Отодвигалась, когда он хотел подвинуться, переворачивалась на бок, когда переворачивался он. Иногда ему казалось, что они составляют одно целое, а вернее, что Эва – это он сам. Ее тело ложилось в соответствии с каждым, даже скрытым его желанием.
Эвен проснулся с головной болью и темными кругами под глазами.
А она казалась отдохнувшей.
Когда Эвен хотел встать с кровати, Эва крепко ухватилась за его шею и с силой, которой он от нее не ожидал, удержала его рядом с собой.
– Ты прекрасен, – шептала она ему на ухо. – У тебя тело гладкое, как змеиная кожа. Рядом с тобой у меня постоянно кружится голова.
Эвен заметил, что, спускаясь по лестнице, Эва держится за стену, словно и в самом деле мир кружился вокруг нее. Он заставил ее позавтракать, а потом они пошли в лес. Девушка хотела идти не рядом с ним, а сзади.
– Так будет всегда, – сказала она. – Я хочу ходить за тобой.
Эвен что-то говорил ей, расспрашивал, но она отвечала ему односложно, словно мыслями была далеко. Показывая ей тайные тропинки в лесу, берег затерянного озера, Эвен сомневался в том, видела ли она, на что смотрела. Он испугался, думая, что у нее начальная стадия шизофрении, но у девушки не было никаких проявлений страха или бредовых идей. Вернувшись домой, он перелистал учебники психиатрии, но не смог поставить никакого диагноза.
Эвен взял ее следующей ночью, и дом наполнился криками боли. С лицом, залитым слезами, всхлипывая, Эва до утра проплакала на его груди.
– Я люблю тебя, – шептала она ему. – Я буду постоянно молиться тебе, как Богу: «Отче наш, иже еси на небесех…».
Он лежал на спине и в молчании слушал обращенную к себе молитву. Ветер стучал в окна и зловеще выл в камине.
– Ты больна, – сказал Эвен в темноту. – Твоя болезнь зовется любовью. От нее тоже можно вылечиться.
– Неужели тебе мешает моя болезнь? – пришел из темноты ее ответ.
К утру она справилась с какими-то своими мыслями.
– Я не хочу, чтобы ты со мной разговаривал. Чтобы меня о чем-то спрашивал. Чтобы мне что-то показывал.
– Почему?
– Потому что тогда я буду отвлекаться. Хочу думать только о тебе.
На следующее утро Эва попросила его купить блокнот для рисования, краски и кисть. Они поехали на обед в город, Эвен сделал покупки, и с этого момента для него наступили долгие часы покоя. Он закрыл Эву в комнате на втором этаже, где девушка рисовала его по памяти. Ему казалось, что рисунки Эвы помогут разобраться в ее болезни. Но она рисовала только его, да к тому же не очень умело. Идеализированные рисунки на яхте… Он, сидящий на скамейке…
Были часы, когда Эвен забывал о ее существовании. Иногда он один шел на прогулку в лес или уплывал на несколько часов на озеро. Потом появлялся на втором этаже, открывал дверь и выпускал ее. У нее не было претензий, что он ее закрывает. Эва словно не отдавала себе отчет в том, что иногда он держал ее взаперти почти целый день, поскольку время, казалось, для нее не существовало.
А он начал получать огромное удовольствие, когда открывал дверь в ее комнату. Эвену казалось, что он выпускает из клетки кровожадного зверя, которого ему все же удается приручить и насытить. Это его возбуждало и усиливало наслаждение. А девушка так к этому привыкла, что сама поднималась наверх и просила, чтобы он ее запер. То же самое она делала, когда Эвен говорил, что хочет побыть один, в одиночестве поплавать или походить по лесу.
Его огромный пес тоже начал смиряться перед ее грозной звериной натурой. Если при ней Эвен гладил собаку, в ее глазах появлялась ненависть. Несколько раз он видел, как девушка брала в руки хлыст и била собаку столько раз, сколько Эвен ее погладил. Пес угрожающе рычал, припадал к земле, скулил, словно просил прощения за ласку, которой одаривал его хозяин.
Эвен запретил девушке бить собаку, и она больше этого не делала. Эва слушала его во всем. Достаточно было только его приказания или запрета, и она все выполняла, как робот. Складывалось впечатление, что девушка все делает бессознательно, словно находясь в беспамятстве. И в то же время она могла быть удивительно трезвой и предусмотрительной. Когда уже на второй день ее пребывания у него, он спросил, не следует ли сообщить родителям, которые наверняка беспокоятся, Эва объяснила, что перед отъездом к нему она им сказала, будто бы едет в летний лагерь заниматься парусным спортом, что, впрочем, делала каждый год. И чтобы окончательно убедить их в этом, она взяла триста злотых, якобы для оплаты пребывания в лагере. При всех своих странностях Эва вела себя, как настоящая леди. Во время их поездок в город ее не интересовали витрины, она никогда не просила его что-нибудь ей купить.
Эвен также никогда не видел, чтобы она спала. Каждый раз, когда он просыпался, у нее глаза уже были открыты. Стоило ему вздрогнуть, как вздрагивала она. Достаточно ему было проснуться среди ночи и подумать, что надо встать и налить себе воды с сиропом, как ее рука властно его обнимала, запрещая вставать.
По ночам Эвена мучили ее страстные крики, от которых он просто глох, ибо она кричала ему прямо в ухо. «У тебя проклятая, ненасытная утроба», – говорил он ей, а девушка только улыбалась в ответ.
В середине августа Эвен закрыл дом и поехал с ней на взморье. Они сняли комнату в верхней части Сопота. Ходили на пляжи, в кафе, дансинги. Когда он ее обнимал в танце, девушка цепенела на паркете, ноги отказывались ей служить, и Эвену приходилось поддерживать ее. Поэтому они больше не танцевали друг с другом и чаще всего проводили время в обществе его знакомых, многих из которых он встретил на взморье. Только здесь, в толпе красивых женщин, он оценил, как была прекрасна Эва со своими сонными, отсутствующими глазами, чувственной медлительностью движений, молчанием. Казалось, что она не замечает никого, кроме Эвена, не слышит никого, кроме него. Когда он хоть на мгновение пропадал из поля зрения Эвы, ее глаза становились неспокойными, а на лице появлялось сильное волнение. Потом, когда Эвен снова был рядом с ней, ее глаза вновь обретали обычное отсутствующее выражение. Эвен представил ей нескольких своих друзей, но, похоже, у каждого из них появилось чувство, что Эва, как Марта Иероним, смотрит через него куда-то очень далеко, в только ей ведомый мир. Более человечной Эва становилась лишь в обществе женщин. Тогда она излучала заметную каждому ненависть.
Мужчин из его окружения она раздражала молчанием и странным выражением глаз. Но только Эвен знал, что его возлюбленная является сфинксом без тайны, весь мир ее интересов и мыслей крутится вокруг никогда не приносящей ей полного удовлетворения страсти, которую, к несчастью, как ей казалось, только он один мог удовлетворить. «Я каждый дневной час погоняю словно кнутом, – сказала она ему как-то раз, – и молюсь, чтобы он поскорее прошел. День отбирает тебя у меня, а ночь – отдает».
Однажды ему удалось уговорить Эву вернуться к родителям, которые наверняка переживали за нее, потому что она лишь время от времени посылала им открытки с приветами. «Тебе надо кончить школу, а потом посмотрим, что делать дальше», – сказал он ей.
Эва согласилась. Эвен проводил ее на вечерний автобус, видел, как она в него села и с непроницаемым лицом, без улыбки, послала ему воздушный поцелуй.
Эвен вернулся домой, немного почитал, приготовил ужин и лег в кровать, а пес лежал рядом, растянувшись на скамейке. Вдруг он поднял голову, и его хвост начал стучать по доскам скамейки. Затем Эвен услышал топот ног на лестнице, ведущей на крыльцо, и подумал: «Вот шаги Командора…».
Я закончил рассказывать историю об Эвене и визите Командора, а моя жена лежала рядом так тихо, что не было слышно ее дыхания. А потом неожиданно села на кровати и с тревогой спросила:
– Где Уршула? Почему она не возвращается домой?
Я зажег лампу, встал с тахты, пошел в свой кабинет и принес ей маленькие странички, которые мне прислала Уршула.
– Почитай, – попросил я.
Вырванные из тетради странички, заполненные хорошо нам знакомым мелким, немного неровным почерком:
