неосуществленными замыслами создания сценария шестисерийного фильма об Эвене. И всё же считать читателя обманутым вроде бы нет оснований.
А с рецензией… откликнусь, как аукнулось. Если бы какой-нибудь журнал заказал мне статью, хотя бы даже и хвалебную. Ах, с каким удовольствием я предался бы восторгам по поводу всеохватности романа, в котором автор ухитрился затронуть, тьфу – какое там затронуть – глубоко пропахать вопросы теории литературы, а также педагогики, медицины, особенно психиатрии, сексологии, и, кроме того, – этики, морали и нравственности, социологии и прочая и прочая. Как искренне я порадовался бы за читателя, которому досталась не очередная развлекаловка с клубничкой, но чудесный сплав глубокого научного исследования, эссе, трактата, учебного пособия, короткой новеллы, романа (а возможно даже и мемуаров), выполненный незаурядным мастером-беллетристом. Вот и определение жанра: роман-эссе. С обстоятельностью гурмана я посмаковал бы причудливую, но тонко организованную архитектонику произведения. Как велико было бы искушение преклониться перед эрудицией автора, его интеллектом и небанальным образом мыслей – а многие из его посылок и философских обобщений настолько интересны, что могли бы послужить темами для диссертаций. Роман-программа? Роман-провокация? Но все же я оставил бы разбор содержательной части другим рецензентам, поскольку уверен: вряд ли кто-нибудь упустит такую возможность – уж больно лакомый кусок!
А если бы мне – мечтать так мечтать – заказали ругательную рецензию? Что ж, при всей моей внутренней склонности к комплиментарности я не упустил бы возможности от души потоптать творение черт знает что возомнившего о себе автора, взявшегося ни много, ни мало «низвергнуть самые великие святыни» мировой литературы! Как я поиздевался бы над теми многослойными пластами чуши, которые он для этого нагородил! Так, я решительно не согласился бы с тем, что девушки во время первого акта не испытывают ничего кроме боли, обиды и разочарования. Некоторым девушкам бывает вовсе не больно, а если по любви, то очень даже приятно. (Ссылаюсь, разумеется, не столько на собственный опыт, сколько на результаты опроса знакомых женщин.)
А с какой это стати автор решил, что четырнадцатилетней Джульетте осталось два года до наступления месячных? Никакой отец наперёд знать этого не может никогда! Даже при нашем северном климате месячные с двенадцати лет – не такая уж редкость. Положим, автор был не в курсе (но взялся обсуждать!). Но Шекспира-то мог бы прочитать. Вот что говорит Парис: «Я матерей счастливых знал моложе». А вот слова синьоры Капулетти: «Так о замужестве пора подумать.// В Вероне многие из знатных дам// Тебя моложе, а детей имеют.// Что до меня – в твои года давно уж// Я матерью твоей была». Нет, не стал бы я опускаться до обсуждения явного бреда. Дело-то ведь не в месячных. Автор берется утверждать, что Джульетта не могла любить так, как описано у Шекспира. Конечно, она и стихами не могла говорить. По форме слегка приукрашено. Но по сути – автор излишне категоричен. Конечно, большинство девушек испытывает чувства попроще. Но давайте признаем за литературой право заниматься выдающимися, а не заурядными!
Над чем бы я еще позубоскалил в ругательной рецензии? Да буквально над всем, за что превозносил. Так, окрошка из научного трактата и беллетристики приводит к неудобочитаемости некоторых кусков текста для отдельных категорий читателей. Как вам понравится такая, например, фраза: «В эпоху романтизма писатели отдавали предпочтение шизотимикам с оттенком скиртотимии, а в позитивизме – циклотимикам с экстраверсией и эмоциональной синтонностью». Тут уж даже переводчик ничего не смог поделать с волей автора, хотя многие куски текста написаны по-русски настолько блестяще, что возникает интуитивное предположение, что в целом исходный текст в значительной степени облагорожен переводчиком, за что ему, а также редакторам русского текста – отдельное спасибо. Впрочем, Невякину следовало бы поаплодировать в хвалебной рецензии.
А вот вам рецепт успеха у женщин: «Каждая женщина носит в себе какой-нибудь миф о любви. Если хочешь заставить женщину полюбить тебя, ты должен соответствовать этому мифу». Прекрасно. Тогда я сформулирую рецепт успеха в литературе: «Каждый читатель носит в себе миф об идеальном литературном произведении. Если вы хотите создать бестселлер всех времен и народов, напишите роман, соответствующий этим мифам». Беда только в том, что воспользоваться моим рецептом проще, чем рецептом Ненацкого: женский миф меняется сразу, как только искомое достигается.
Итак, можно от души ругать, можно искренне хвалить; недостатки – продолжение достоинств, диалектика! А что же в сухом остатке? А то, что я, и это кроме шуток, рекомендовал бы «Соблазнителя» в качестве обязательного чтения для студентов гуманитарных вузов и факультетов, да и технических, впрочем, тоже. И для старших классов школы: ведь не все попадут в институты. Так что «назвался груздем – полезай, сам знаешь куда!». Это я по поводу издателей: выпустить незаурядную книгу – даже не полдела, а от силы десятая часть. Теперь надо всего-навсего донести ее до адресата. А в данном конкретном случае доведение тиража до читателя – проблема не отдельно взятого издательства Института соитологии. По большому счету – это задача государственной важности. Впрочем, думаю, что Неонилла Самухина прекрасно понимает, «с каким именно медведем» она имеет дело.
Прекрасное Искусство Соблазнения
В России польская литература обрела признание и любовь читателей благодаря таким выдающимся именам, как Адам Мицкевич, Юлий Словацкий, Болеслав Прус, Генрик Сенкевич, Станислав Лем.
Польский прозаик и драматург Збигнев Ненацкий (1929–1994) известен не столь широко, хотя он и является автором более 30 романов, повестей, пьес, киносценариев. Его произведения выходили миллионными тиражами на многих языках мира, всегда вызывая острую дискуссию в обществе.
Особенно же бурную реакцию (от восторгов до негодования) вызвал роман З. Ненацкого «Соблазнитель» (1978). И не удивительно: писатель поднимает в нем весьма болезненные для современного общества проблемы. Это и массовая сексуальная неграмотность населения (а в итоге – «переполненные женские консультации и психиатрические диспансеры»). И деградация семьи, снижение в ней роли мужчины, занятого лишь добыванием денег. И процесс «нарастающего гомосексуализма, трансвестизма,… склонности к разврату».
В прямой связи с этими явлениями польский прозаик ставит вопрос об ответственности писателя за то, что он пишет. Обязан ли писатель задумываться о воздействии созданных им образов на поступки и судьбы тех, кому его книги адресованы? Должен ли он заниматься «грязью» жизни или его «дело – рассказывать красивые и безмятежные истории»? Устами своего персонажа Ганса Иорга З. Ненацкий клеймит собратьев по перу: «Сколько книг… напоминают шаманские обряды по изгнанию злого духа из существа, называемого человеком»!
Главный же стержень романа, на который «нанизываются» все эти философские и психологические размышления, – любовь между Мужчиной и Женщиной. Как Стендаль в свое время написал трактат «О любви» (кажущийся сейчас во многом устаревшим и наивным), так и автор «Соблазнителя» попытался изложить в своем романе «все, что современная наука знает о любви».
Особенно категорично высказывается он против разделения любви на «возвышенную» (чистую, романтическую) и плотскую (соответственно – «нечистую», приземленную, животную). Немалая вина за такое разделение лежит и на писателях. Под влиянием романтической литературы в сознании поколений как образец для подражания закрепился «возвышенный» («вертеровский») тип любви, «очищенной» от всякого физического желания. В итоге масса людей (особенно женщин), поддавшихся этому внушению, проживает жизнь в неудовлетворенности, досадуя, что у них не было этой идеальной (литературной, прибавим – и кинематографической) любви.
Вдобавок так обожаемое многими романистами изображение безумной неразделенной страсти, приводящей героя к самоубийству или убийству, как чего-то прекрасного подталкивает порой еще неопытных молодых людей на роковые поступки. З. Ненацкий убежден, что «самоубийство является результатом психических нарушений, временных или длительных,… депрессии или меланхолии», но никак не любви. Однако так сложилось, что художественная литература питает пристрастие к персонажам с патологическими нарушениями психики, способствуя «нарастающей шизофренизации мира».
Писателя беспокоит, что в современной прозе «образцовой моделью литературного героя… является шизофреник или тип с шизофреническим дефектом», который «не умеет и не способен любить». Это тем
