— …И ждешь саму историю? — Элия снова рассмеялась…
— Да, жду, Элия. К сожалению, я должен ее ждать. И еще до того, как я направился в холодильную камеру, ты делала какие-то намеки на мою профессиональную деформацию, а теперь я тебе скажу, что если она у меня и есть, то в значительной степени из-за таких, как ты.
Мой грубоватый тон произвел полезный эффект.
— Ну, хорошо, — неловко пробормотала Элия. — Кончаю с предисловием и с предвзятостями. Коротко: однажды утром, на седьмой или восьмой день по приезде, Фаулер вышел из жилого дома первым и по ошибке взял куртку Вернье. А когда Вернье это обнаружил, его поведение стало каким-то особенным, как у человека, который чем-то сильно встревожен. И хотя у нас была срочная работа, он неожиданно направился наверх, в свою квартиру. Нам пришлось нарушить столь нужное в этот момент молчание и спросить его, что с ним, не плохо ли ему, но он не ответил. Только остановился, постоял немного, явно колеблясь, потом овладел собой и вернулся к нам. Пошел со мной и Ларсеном в зал… Однако там, как раз на восходе Ридона впал в такое состояние эйфории, от которого мы уже почти освободились! Так мы все стали свидетелями его запоздалого срыва, а когда мы собрались на обед, Фаулер показал нам какой-то флакончик и, несмотря на очевидное смущение Вернье, сообщил нам, что нашел его в кармане его куртки и что в нем содержатся таблетки сизорала… Знаешь, для чего он служит?
— Нет, не знаю, — сказал я.
— Сизорал — лекарство от желудочных заболеваний, и на Земле он запрещен из-за своего седативного воздействия на нервную систему. Несколько лет назад против него была развернута кампания.
— Значит, Вернье привез его на Эйрену без официального разрешения?
— Именно! — подтвердила Элия. — Только не это в данном случае важно.
— А что? — изобразил я удивление.
«Вовремя проявленная недогадливость всегда обостряет реакции собеседника», — говорил шеф, и сейчас Элия недвусмысленно подтвердила его правоту:
— Но как ты не догадываешься! — взорвалась она. — Сизорал ведь был причиной «устойчивости» Вернье против эйфории, вот что важно! Он воображал себе или вводил нас в заблуждение, что превосходит нас в чем-то, а это зависело от того прозаического факта, что у него был чувствительный желудок. И что он тайно принимает какое-то лекарство! — тон ее внезапно изменился, стал более любезным, даж печальным: — Для нас эта история не имела значения, но ты бы видел, как она подействовала на Вернье, каким униженным он себя почувствовал… А Фаулер… по природе он был хорошим человеком и очень жалостливым. Я уверена, что ему было нелегко поступить таким образом.
— А зачем это было нужно?
— Ради самого Вернье, — удивила меня своим ответом Элия. И поколебавшись миг-другой, наконец упрямо тряхнула головой. — Да. Именно так! Фаулер понял, что если он просто промолчит, то причинит ему еще большие терзания, потому что… О, ко всем чертям! Нет более болезненных ударов по человеческому честолюбию, чем великодушие тех, кто должен нагнуться, чтобы поддержать.
— Жестокость — тоже «болезненный удар».
— Да, но только она может принести пользу, пробудить какие-то внутренние силы. Другое же — жалость, великодушие и… и тому подобное — это только внешний толчок, который очень скоро перестает помогать. Да и мы уже не одни, Тервел. Юсы и здесь, и на Земле, и мы вынуждены держаться на уровне. А те из нас, кто проявляет слабость, кто отстает или падает ниже этого уровня… И если далее мы будем нагибаться к ним, то для того, чтобы их уничтожить, как стирают компрометирующие и опасные следы!
В заключение Элия гневно затоптала ногой несколько несуществующих «следов» на асфальте.
— Сожалею, — сказал я ей.
— О чем?
— О том, что тебе нужны юсы, чтобы это объяснить.
— Ха! Ты, видимо, думаешь… Я поспешил прервать ее:
— Думаю, что ты обещала мне две «истории».
— О, и вторая не из криминальной области, — она насмешливо прищурилась. — В лаборатории мы часто проводим эксперименты со здешними растениями, а роботы выбрасывают их остатки на определенное для этой цели место и сжигают. Так вот там я однажды вечером заметила Фаулера и… Можешь ли ты представить, что он делал?
— Нет, не могу.
— И никогда не догадаешься! Он отделял неуничтоженные папоротники и складывал в пластмассовый мешок. А потом отнес их в их растительную зону. И там высыпал.
— А ты за ним следила?
— Да, мне было любопытно. Сначала его действия и мне показались сомнительными. А он просто испытывал жалость к растениям. Я поняла это двумя-тремя днями позже, когда он поругался с Ренделом из-за какого-то дерева. Он твердил, что тот продырявил его своим флексором от ненависти, а не по необходимости. Вообще, я ведь тебе сказала, что Фаулер был почти неестественно жалостливый человек.
— И неестественно рассеянный, — вставил я. — Иначе, как бы он перепутал куртки? Вернье значительно ниже его ростом.
— Он был напряжен в ожидании восхода, Тери.
— А ты не помнишь, кто остановил Вернье, когда он пошел в свою квартиру?
— Мне кажется, что я. Но какое это имеет значение?
— Уже никакого. Так как он, наверное, пошел, чтобы взять другой флакончик с сизоралом… Впрочем, ты, как единственный врач здесь, знала, что Вернье не совсем здоров.
— Но не знала, что он употребляет такое лекарство.
— Да, но на флакончике едва ли было написано «Сизо-рал», если он был привезен контрабандно.
— Конечно, не было! — сделала нетерпеливый жест Элия.
— А как Фаулер понял, что там именно сизорал? Ее лицо покрылось густым румянцем.
— Ну, хорошо! Хорошо! Господин комиссар — отрезала она после короткой, но неловкой паузы. — Ты раскрыл мое участие в этой… интрижке. Воздаю должное твоим способностям и в дальнейшем буду это иметь в виду.
— Ты осматривала тела Фаулера и Штейна?
— Да.
— В каком они состоянии?
— В таком, что у меня не хватает слов, чтобы его определить, То есть это было полностью вне моей компетентности.
— Из-за повышенной после смерти температуры?
— И из-за этого. Но были и некоторые другие изменения… скорее неизменения на клеточном уровне, а также и начальный процесс… консервирования или, может быть, мумификации… Не знаю чего!
— У всех ли есть свои изображения, подобные тому, которое было в руке Фаулера?
— У меня нет. Про других не знаю.
— Кто разжал пальцы Фаулера? Ты?
— Нет. Рендел.
— А Штейн…
— Штейн до конца для меня остался неясен, — поторопилась сделать мой вопрос бессмысленным Элия. — Полностью неясен. Ничего о нем сказать не могу. Кроме того, что он был неясен и всем другим.
— В том числе и Фаулеру?
— Я сказала — всем!
— Значит, у Фаулера не было причин его убивать?
— Может быть, одна и была.
— Какая?
— А та, что внезапно тот его узнал, — заявила мне она. Она демонстративно встала и пошла к входу в биолабораторию. Перед тем как войти внутрь, обернулась:
