Смирнов встретил ее пылко, настолько пылко, что она даже не сразу заметила, что он был… в одном купальном костюме.
Но, разглядев одеяние Смирнова, женщина обиделась.
— Конечно! — сказала она. — Ты знал, что я пришла, чтобы стать твоею, но всё же ты должен был бы встретить меня как порядочную женщину.
В том, что она сказала, была оскорбительная для нее бессмыслица, но она не заметила ее, как не поняла безумия в ответе Смирнова:
— Милая, но разве ты не чувствуешь, ведь льет же, льет…
— Не валяй дурака! — строго сказала она. — Я знаю, у каждого из вас свои причуды. Не прикидывайся сумасшедшим!
Но все-таки женщина не ушла от Смирнова. Зеленый костюм шел к нему; у него было сильное белое тело, возбуждающее, пахнувшее. Он был силен.
Женщина ушла в полночь.
Когда Смирнов затворял за нею дверь в комнату, как черная мохнатая собачонка проскользнул страх.
“Он” забился под кровать.
Смирнов долго выпихивал его тростью, но он, сделавшись крошечным, забился в щель.
Всю ночь Смирнов не спал, слушая, как страх скулит под кроватью.
Два раза в комнате сам собою зажигался свет и сам гас.
Утром, всё еще в своем купальном костюме, Смирнов выполз из своего номера и “на саженках” поплыл к телефону, преследуемый отчаянно кричавшим от страха боем Василием.
Завладев телефоном, Смирнов повертел диск и, думая, что говорит с завом своего отдела, крикнул:
— Я Ной. В моем ковчеге среди нечистых есть два места. Беру вас с вашей супругой с собою. Торопитесь! Льет всё сильнее!..
Потом Александра Ивановича Смирнова отвезли в шестой барак.
В отделе с полчаса поахали.
А дальше Власова посадили на место Смирнова, с прибавкой.
— Только смотрите, тоже с ума не сойдите! — ласково пошутил зав.
— Не сойду! — мужественно отшутился Власов. — Мне не с чего сходить!
Жизнь шла своим чередом.
подпись: “А. Арсеньев”.
Истерика
Анна Ивановна вышла из мутной сунгарийской воды, как Венера из морской пены. Молодая, сильная, стройная, она шла по пляжу, топя ступни маленьких ног в золотой горячей кошме песка. Шерстяной темно- коричневый купальный костюм оттенял золотисто-розовый, еще свежий загар ее крепких плеч.
Быстрицкий сидел на скамеечке, ждал.
Анна Ивановна жила с ним уже третий год, но официально они были лишь “знакомыми”.
Освеженная водой и гимнастикой плавания, женщина посмотрела на своего друга неприязненно, как-то сразу, одним взглядом, впитав в себя всю его слабосильную сутулую фигурку с морщинистым лицом и слегка оттопыренной нижней губой — признак мелочности.
И, хотя знала наперед, что ответит Быстрицкий, Анна Ивановна все-таки спросила:
— Отчего же вы не купаетесь?
— Я удивляюсь, как вы можете купаться в той отвратительной воде, — еще более вытягивая нижнюю губу, ответил Быстрицкий, — надо быть слишком небрезгливым, чтобы погружать свое тело в эти помои.
Анна Ивановна почти с ненавистью взглянула на мужчину.
Ах, как она его знала!..
Чистенький, сухопарый и слабосильный, он сидел на скамейке, боясь пошевельнуться, чтобы не измять белых шевиотовых брюк, купленных вчера и впервые одетых.
— Как я его могла полюбить! — почти вздрогнула она. — Боже мой, какое чучело! И ведь не купается он только потому, что боится воды, не умеет плавать и стыдится этого.
И назло ему она сказала:
— Нет, вода ничего. Только, конечно, тебе, не умеющему плавать, купаться здесь опасно. Обрывисто тут… Ты бы поучился у Романченки.
— Я? — деревянно дернулся Быстрицкий и сейчас же окаменел, дрожа за складку своих панталон. — Мне учиться плавать на глазах у всех, чтобы какой-нибудь писака накарябал бы на меня фельетон в газете? Я — помощник заведующего местным отделением фирмы “Крамер и К-о”. Надо быть мещанкой, чтобы делать мне такие предложения.
Анна Ивановна вздохнула.
“Не надо ссориться, — подумала она. — У каждого человека есть свои недостатки. Все-таки по- своему он меня любит”.
Вспомнились подарки…
— Проживи-ка на жалованье машинистки! — еще раз вздохнула она, навзничь, во весь рост, растягиваясь на золотом горячем песке.
— Ты бы хоть на песочке погрелся! — ласково пропела она, снизу вверх глядя на его презрительное лицо с оттопыренной нижней губой.
И сейчас же поняла, что этого говорить не следовало; Быстрицкий был худ, как воробей весной, и стыдился своей худобы.
— Я слишком чистоплотен, чтобы валяться на этом заплеванном песке! — надменно пискнул он.
“А ну тебя к черту!” — досадливо подумала Анна Ивановна и перевернулась на живот, подставляя солнцу гибкую узкую спину.
Два японца, с фотографическим аппаратом слонявшиеся по пляжу, стали медленно подкрадываться к женщине…
И нерешительно остановились в пяти шагах от нее.
— Эээ! — начал один из них, посолиднее и постарше. — Иссс… эээ!.. Извините… Мозно
Анна Ивановна подняла голову.
— Не смейте! Впрочем, — захохотала она, — черт с вами, снимайте.
— Не позволяй! — дернулся Быстрицкий. — Не смей позволять. Я не желаю.
— Ну и говори с ними сам! — злорадно зевнула женщина, пряча лицо в ладони. — Защищай меня.
— Нельзя, нельзя! — замахал рукой Быстрицкий. — Моя не разрешай. Прошу вас… Нельзя!
— Мадам разрешает, почему нельзя? — обиделся японец посолиднее. — Что такое? Анноне!..
Другой в это время, скаля золотые зубы, уже орудовал аппаратом.
Быстрицкий почти плакал. Был выход — сесть на песок рядом с Анной Ивановной, заслонив собою ее от объектива, но тогда бы пропала свежесть шевиотовых брюк, а сегодня вечером надо было идти на симфонию! Он терялся.
— Боже мой, какой червяк! — с отвращением думала женщина, сквозь пальцы рук, закрывших лицо, наблюдая Быстрицкого.
И так как публика, валявшаяся на пляже, стала уже обращать внимание на происходившее, она,
