легко и грациозно вскочив с песку и показав японцам шиш, побежала к Яхт-Клубу.
— Пора обедать!
На террасе ресторана Быстрицкий хорохорился:
— Еще немного и я бы им в морду дал. Но ты, ты хороша! “Пожалуйста, снимайте!” Развалилась, обрадовалась, как швейка перед господами. Ведь неприлично!.. Я же занимаю положение, про нас в газетах могли напечатать!..
После обеда решили ехать домой.
— Кажется, волна! — лицемерно-равнодушно заметил Быстрицкий на берегу. — Не закачало бы тебя, Аня!..
— Не трусь! — резко оборвала женщина. — Ведь стыдно же!
Она была страшно зла: накипело.
— Какая волна, господин! — ласково начал было лодочник. — Такой волны куры не боятся.
— С тобой, любезный, не разговаривают! — строго оборвал его Быстрицкий, выпирая нижней губой.
И хотя катер гудел рядом, но отступление было уже невозможно: Анна Ивановна прыгнула в лодку, сильно качнув ее. Быстрицкий, оберегая панталоны, полез за нею.
Лишь миновали фарватер, ветер, дувший снизу и вызывавший заметное волнение, действительно засвежел. Лодку стало покачивать.
Быстрицкий вцепился в борта обеими руками.
Анна Ивановна, сидевшая напротив него, со сладострастием жестокости глядела в его помутневшие глаза.
Он лепетал срывающимся голосом:
— Я же говорил, надо ехать на катере. Тебя обязательно у… у… качает!
И тут голосом, зазвеневшим от ненависти, Анна Ивановна вдруг прошептала, наклоняясь к лицу друга:
— Ты вошь, настоящая вошь! Вошь в складках жизни!
И одними губами, почти беззвучно:
— Хочешь утоплю!
— Аня, что ты… Побойся Бога! — взвыл Быстрицкий. — За что?.. Ведь я же серьги тебе подарил. На курорт повезу!..
— Женись на мне…
— Аня!..
— Что?!
Она сильно качнула лодку, зачерпнувшую воду одним бортом.
— Лодочник!.. Товарищ!.. Гражданин! — взвыл Быстрицкий. — Она потопить меня хочет. Преступление!..
— Не тревожьте их, барышня, — ухмыльнулся лодочник, пыхтевший на веслах. — Они, видать, малокровные. А вы, барин, не пужайтесь. Здесь отмель. Чуете, лодка по песку днищем чиркает…
— Вошь, вошь!.. И кого я только любила, — истерически взвизгнула Анна Ивановна и вдруг залилась припадочным хохотом. — Боже мой, Боже мой… За сережки, за курорт. Хуже проститутки!
Быстрицкий, всё еще державшийся за борта, каменел от ужаса.
Лодочник бросил весла.
— Видно, сезон такой начался, — философски вздохнул он. — Третий припадок у меня на реке за неделю. Малокровные нынче господа пошли.
И спросил, обращаясь к Быстрицкому:
— Ехать аль подождать, пока барышня выревется?
— К берегу! — скомандовал Быстрицкий.
подпись: “А. Арсеньев”.
Под звездами
Солнце умирало, как может умирать только солнце: во всем великолепии властелина, окруженного пурпуром и коленопреклоненными облаками, столпившимися на западе у пылающего ложа умирающего Царя.
Зеркало озера, отразив эту великолепную агонию, закурилось ладаном сизого тумана, и коростель, как дьячок, закудахтавший:
— Помилгосподи, помилгосподи! — затянул свою отходную по умирающему дню.
Сразу стало темнеть.
Чавкая по болоту высокими сапогами, Сергей Иванович повернул к городу. Огненно-рыжий лаверак Маманди бежал впереди, старательно принюхиваясь к болотным запахам, но бекасов не было.
Озеро уже осталось позади. Охотник, посвистывая собаку, выбрался на песчаные дюны, и с них, далекий, аспидно-дымчатый, развернулся на горизонте вечерний Харбин, весь в желтой россыпи первых огней.
— Красавец город! — со вкусом подумал Сергей Иванович, приостанавливаясь на вершине песчаного вала, чтобы полюбоваться прелестью панорамы.
“И на желтой заре — фонари”, — пришла на память строка Блока…
Прохлада, наступившая после знойного дня, была как отдых после тяжелой и скучной работы: как эманация бодрости вливался в легкие душистый степной воздух, горьковатый от запаха полыни.
Сергей Иванович сел на песок и закурил.
Снизу, на фоне еще светлого неба, он чеканился четким силуэтом. Подошел Маманди и, тяжело вздохнув, лег рядом с хозяином.
Минуту собака лежала спокойно. Потом мохнатые уши вдруг приподнялись и ноздри стали торопливо втягивать воздух. Сергей Иванович взглянул по направлению его вытянутой морды и заметил впереди, под дюнами, мутно белевшее светлое пятно.
А лаверак уже летел к нему.
— Ай, ай! — раздался испуганный женский голос. — Пошел, пошел!
— Маманди, назад! — крикнул Сергей Иванович.
Собака, так же без лая, как и убежала, легко взбежала на холм, стегая хозяина по коленям гибким хвостом. Всем своим растерянным видом она показывала, что удивлена: как можно было испугаться ее, интеллигентной охотничьей собаки!
Сергей Иванович сошел вниз. Женщина встала, подняв с земли дождевик или пальто, на котором она лежала.
— Вы не хунхуз? — полушутливо спросила она, увидев ружье в руках подходившего к ней человека.
— Если хотите, я могу увести вас в сопки, — улыбнулся Сергей Иванович. — Нет, я не хунхуз… Однако, вы далеко забрались!
— Не хотелось уходить, — ответила женщина, силясь разглядеть лицо охотника. — А когда собралась, увидела, как вы сели на дюне, и притаилась.
У нее был молодой голос, звучащий возбужденно: напугала собака.
— Я из Затона, — сказала женщина.
— Пойдемте, я вас провожу.
— Хорошо.
Сергей Иванович был рад встрече. Степная ночь, надвинувшись темным небом, тысячами кузнечиков звенела именно о женщине, о женщине с молодым голосом, гибко идущей рядом.
