Тонкий лед

Когда хотелось жрать, воровал у них из кормушек. Спал на чердаке, на соломе или сене. В избе мне места не находилось.

—  

Почему? За что так ненавидели? — содрогнул­ся Егор.

— 

За то, что нагулянный, да еще нахлебник.

— 

А как же мать? Почему не защитила?

—  

Мы с ней почти не виделись. Она все время работала. Сам понимаешь, фермерская житуха — хуже петли. Да и кто б ее слушать стал. Дед и мамку бил, особо, когда вытаскивала с чердака, приводила в дом помыть и накормить.

— 

А разве ты им не помогал?

—  

Меня прятали от людей, чтоб никто не знал и не видел, что я у них есть! Мать иногда ночью приносила на чердак пожрать и все плакала, жалела. Но дед од­нажды увидел, как спускалась с чердака, и чуть не зарубил топором. Она едва успела выскочить из са­рая. А потом целую неделю боялась показаться в доме.

—  

Она так и не создала семью? — спросил Егор.

—  

Да где там! Дед следил за каждым шагом. Один раз пошла в поселковый клуб, в кино. Дед ее оттуда за косы выволок. Обозвал, избил при всех, домой на фер­му кнутом пригнал, как сучку, сорвавшуюся с цепи. И ничем его не остановить. Хотя, конечно, пытались иные вступиться за мать, вырвать с фермы. Но не так- то все просто. Дед каждого человека встречал с ружь­ем в руках. И собак имел свору, которые его одного признавали. Он ни с кем не дружил, никогда ни к кому не ходил в гости и к себе не звал никого, даже родню, попросил Роман у Егора еще сигарету.— Другие люди отмечали хотя бы Божьи праздники, устраивали вы­ходные, чтобы помыться и отдохнуть. У нас такого никогда не было. Дед вкалывал хуже проклятого и дру­гим роздых не давал. Меня впрягли в работу с шести лет. Вместе с дедом пахали поля, косили, заготавлива­ли дрова. Чуть что не так сделал, получал кнутом по заднице, спине, плечам. Он коней жалел, не стегал, а меня — нещадно. Один плюс все ж появился. Когда работать начал, меня кормить стали по-человечески, вдоволь. И даже в избу жить впустили,— вспомнил Ромка.— Мать к тому времени сильно изменилась. Состарилась, поседела. Я как-то вслух пожалел ее. Дед как закатал кулаком в лоб за жалость, я и выле­тел из-за стола. А он еще и добавил: «Чем облезлее сука, тем меньше кобелей кружат около ней. Не то еще в подоле притащит, а растить нам с бабкой».

—  

Изверг какой-то! — выдохнул Платонов.

—  

Не то слово! На мне с самого детства шкура не заживала. Ни лечь, ни сесть не мог без слез. Весь черный от ремня и кулаков. Иного отношения к себе не знал.

— 

Уж лучше б ты ушел из дома! — вырвалось не­вольное у Егора.

—  

На такое в семь лет решился. Встал спозара­нок, оделся, взял за пазуху краюху хлеба и тихо, чтоб дверь не скульнула, шмыгнул из дома. Но подлые псы выдали, хай подняли, разбудили всех. Дед как увидел, что меня нет, враз допер. Даже не стал одеваться. Как был в исподнем, так и сел на коня. Догнал мигом и вломил. Я с неделю в себя приходил. Ночами все снилось, будто дед вовсе голышом, порет кнутом и гро­зит: «В куски разнесу! Схарчу собакам!» А те окружи­ли, ждут, когда старик выполнит обещанное. Я ночью просыпался от ужаса, кричал и ссался от страха.

—  

Не удивительно! — согласился Егор.

—  

Где же ты был тогда? Я так ждал тебя! Как свое спасение от деда. Придумывал тебя и ангелом, и чер­том, но всегда спасающим. Сильным, самым смелым! И ждал тебя одного. Но ты не приходил.

Платонов сконфуженно опустил голову.

—  

Я понимаю, другая семья... Но ведь и я твой! Неужели твоя душа ни разу не заболела, не подсказа­ла меня?

—  

Кто мог предположить, что у тебя так плохо сло­жится. Если б знал...

—  

Сдал бы в приют — это в самом лучшем слу­чае! К себе, в свою семью никогда не взял бы.

—  

Почему? Тамара поняла б и согласилась бы взять. Да и Оля, дочка моя, была б рада брату. Вопрос уперся бы в тещу, но и эта долго бы не препятствова­ла и больше всех жалела б и любила тебя.

—  

Это ты теперь говоришь,— не поверил Роман.

—  

Я знаю своих!

— 

Да брось! Я тоже о тебе все прощупал,— усмех­нулся зэк невесело и добавил,— иначе бы давно нари­совался!

—  

А что удержало? — поинтересовался Егор.

—  

В твоей двухкомнатной ногу негде поставить. Ну, где б меня определил? В одну комнату с тещей и Оль­гой? Или к вам в зал мою постель поставить? Рядом? Ведь ни на кухне, ни на лоджии я не согласился б жить.

—  

Значит, квартира не устраивала?

—  

Не только.

—  

А что еще? — спросил Платонов.

—  

Я знаю, сколько ты заколачиваешь. Не бухти, пахан! Не кати бочку и не базарь. Мне твоих «бабок» даже на один вечер мало. Разве это заработок? Да как вообще дышишь на него?

—  

А как ты жил у бабки с дедом? Иль все стемнил, а сам в деньгах купался? — перебил Егор.

—  

Ну, я не вечно с ними дышал, и когда дед хотел выпороть вожжами... а знаешь, за что? — прищурился Роман.

—  

Небось, телку зацепил? — предположил Егор.

—  

О, в самое яблочко попал! Притащил на сено­вал девку из своих, деревенских. Она хоть куда годна и согласна.

—  

Сколько лет ей было?

—  

Какая разница? — сморщился парень.

—  

А тебе тогда какой годок пошел?

—  

Четырнадцать. Она на пару лет старше. Поду­маешь, великая разница! Я знал, что мне на ней не жениться, но надо ж было с чего-то начинать. Ну, толь­ко подраздел девку, завалил на сено, чтоб разглядеть получше, отчего меня на нее тянет, и вдруг дед! Вле­тел чертом, сразу с кулаками на меня! В другой бы раз, не будь девки, я пальцем бы не пошевелил. А тут совестно стало, и зло откуда-то взялось. Как влепил ему в рыло, сам того не ожидая, старик задницей не только дверь чердака вышиб, но и лестницу повалил, сам кулем слетел. Крякнул, ударившись о землю, хо­тел вскочить, а встать не смог. Я от радости мигом к девке. Про деда думать не хотел. Так-то и провалял­ся он до зари, покуда бабку в лопухи не приспичило. Там она на него и набрела. Видит, что встать не может, позвала мать. Они вдвоем кое-как занесли деда в избу. А я с девкой и вовсе посеял мозги. Когда слез с чер­дака, дед уже отмытый на лавке лежал при свече.

Кровь, плохо отмытая, на губе виднелась. Я все понял враз, встал на колени прощение попросить, тут же почувствовал на шее его руку. Вроде удавить вздумал, как давно мечтал. Вскочил я на ноги, старик лежит, не шевелясь, лишь в губах ухмылка заблудилась. Я со страху из хаты вылетел. За мной — мамка с бабкой, кричат на два голоса: «Куда ты, сынок? Ведь теперь самое время жить настало!» «Воротись, внучок! Беда избу покинула. Вернулся я, а они деда простыней на­крыли. Сами втроем к столу сели, беседу повели, как по-своему заживем. А когда из-за стола вышли, глядь, с головы и лица деда простынь сдернута, словно он всех нас подслушивал. Мне аж холодно сделалось. Кто и как открыл его морду, мы не видели и не слы­шали.

—  

А может, он живой был? — спросил Егор.

—  

Черт его знает! Но на другой день старика по­хоронили. Крест на могиле поставили, все чин-чинарем. Даже поминки сделали. Чтоб на том свете не обижался козел. Ночью я проснулся от того, что кто- то шарит по мне руками. Думал, мать проверяет, дома ли я. Ну, и говорю ей: «Ну, чего спать не даешь? Дома я, дома». И вдруг получил пощечину. По руке и силе понял, кто влепил. И только