– А зачем же скрывать? Не беспокойся, твоя мама, да и весь твой фамильный род, все они прекрасно осведомлены о наших отношениях.
– Ничего подобного! Если бы мама узнала, она одного дня не пережила бы, сразу умерла бы от разрыва сердца. Она даже ничего не подозревает. Она только знает, что ты мной интересуешься и что я благодаря тебе устроилась на службу машинисткой во Внешторг, в отдел экспорта, в твой подотдел пера и пуха. И она очень благодарна тебе за это, очень! 'Значит, несмотря на революцию, еще не все сделались эгоистами', – говорит она. 'Но все-таки, – прибавляет она всякий раз, когда речь заходит о тебе, – он какой-то такой… не то что невоспитанный или несимпатичный, нет, а какой-то такой… не надежный'.
– А мне какое дело до того, что она говорит! Мне ведь не с ней жить, не с мамой твоей и не с тетушками твоими, а с тобой!
– Да, это-то так. Но не надо забывать, Петя, и того, что если мы с тобой повенчаемся или хотя бы зарегистрируемся в ЗАГСе, то тогда мама подарит нам все, что на первое время необходимо в хозяйстве: разные ложки, плошки… А так нам придется все это покупать. Признаться, в надежде, что ты не будешь долго упрямиться и этой осенью обязательно женишься на мне, я уж отдала лудильщику полудить стоявший у нас без употребления хорошенький никелированный самоварчик, маленький-маленький, как раз на двоих. Но так мама нам его не отдаст, скажет: 'Много таких мужей найдется, пусть лучше самоварчик в чулане на полке стоит'.
– Странный ты человек, Катя! 'Самоварчик', 'самовар чик'! И это в то время, когда у меня голова ходит кругом из-за забот по службе…
Машинистка испуганно:
– А что, разве что-нибудь случилось?
– Случилось то, что мой подотдел пера и пуха висит на волоске, каждый день его могут расформировать, потому что там давно нет ни пера, ни пуха, одни служащие! И завтра же я могу оказаться без места, на улице, с протянутой рукой! А ты пристаешь ко мне с 'самоварчиками', 'этажерочками', 'бутоньерочками', с какими-то 'стенными талелочками!' Черт с ними, со стенными тарелочками.
И заведующий, взмахнув с отчаянием рукой, сутулится, морщится и ускоряет шаг, точно старается убежать от 'самоварчиков', 'этажерочек', 'стенных тарелочек'.
Машинистка, с безгранично преданным лицом, вовремя повисает на его руке и удаляется вместе с ним в глубь бульвара.
V
Старые, матерые супруги, он и она, от долгого ли сожительства или от какой-нибудь другой причины очень похожие друг на друга. Оба расплывчатые и закругленные, без каких бы то ни было острых углов и резких линий.
Идут, все время ссорятся.
Вот супруг без всякой причины вдруг резко ускоряет шаги, несется изо всех сил по бульвару. Супруга одышливо от стает от него.
– Пф… пф… пф… – шумливо дышет она всей своей утробой и жалуется: – С тобой совсем нельзя ходить.
– И не ходила бы! – скосив один глаз назад, огрызается на нее супруг. – Я тебя предупреждал, что со мной тебе будет трудно ходить!
И, улучив момент, он с такой внезапностью останавливается, что супруга, разогнавшись, пролетает несколько шагов мимо него.
– То вдруг бежишь, как сорвался с цепи, – утомленно возвращается она к нему, – то вдруг станешь и стоишь среди дороги, как пень! Ну, чего ты тут стал?
– Жел-лаю! – ломает назад плечи супруг.
– Ну, что такое ты делаешь?
– Гул-ляю! – ставит в пол-оборота он голову.
– Разве так люди гуляют?
– Хоч-чу! – весь вздергивается он, как картонный плясун. – Хочу – бегу, хочу – стою, хочу – бросаюсь под поезд! По настроению! И неужели я даже на это потерял право, женившись на тебе? Скажи, а воздухом дышать ты мне разрешаешь?
Так задирает в небо лицо, что чуть не валится назад. Как утопающий, хватает жадным ртом воздух. Чавкает:
– Ам-ам…
Говорит театральным приподнятым тоном:
– Сегодня воздух так вкусен, так благодатен, что невольно приходит на память то счастливое невозвратное время, когда я был холост и жил вовсю, на все сто процентов!
Супруга стоит, глядит на него, покачивает с сожалением головой:
– И глупо. Очень глупо. Ничего остроумного нет. Люди с годами умнеют, а он глупеет.
Супруг со скрежетом:
– Поглупеешь! Пятнадцать лет без передышки с тобой живу!
И он продолжает шагать по дорожке. Однако вскоре – увидев, что она идет рядом, – с гримасой раздражения начинает нарочно забирать ногами вбок, вбок, вбок.
Супруга, при всем своем старании, не успевает забирать, отстает, разевает трубой рот, задыхается.
– Видали? Видали? Видали, какие номера он выделывает?
Супруг вдруг заносит ногу через проволоку, ступает на газон, с освобожденным видом шагает по зеленой траве.
Супруга останавливается перед проволокой, в ужасе глядит на него:
– Вот сторож сейчас увидит и оштрафует тебя!
– Меня-то не оштрафует, – стоит среди зеленого газона супруг, скрестив на груди руки, как памятник. – А вот метнись-ка ты сюда, так сейчас налетишь на три рубля золотом!
– И еще дразнит! И еще смеет дразнить меня! – барабанит дрожащими коленями по проволоке супруга, не смея ступить на запретный газон. – И это мне от него награда за то, что я за все пятнадцать лет ни разу не изменила ему, пропустила столько хороших случаев! А он теперь все делает мне наперекор, все! Когда мне хочется пройтись пешком, он вдруг прыгает в первый попавшийся трамвай! А когда у меня ноги отказываются действовать, и я берусь за ручку автобуса, он вдруг шмыг от меня с мостовой на тротуар: 'желаю промяться пешком!' Я люблю гасить свет в комнате в десять часов вечера, а он сидит при электричестве до часу ночи! А если я под праздник провожусь с тестом допоздна, он не считается с моей работой и, угрожая кулаками, силой гасит огонь! Когда мне хочется мясного на обед, ему подавай непременно вегетарианского! Я – в оперу, он – в драму! И так во всем, решительно во всем, всю нашу жизнь, все пятнадцать лет! Ну, разве можно назвать его нормальным человеком? Хорошо еще, что у меня характер та кой добрый, а то другая на моем месте давно бы бросила его!
Супруг вдруг кидается напрямик – через клумбы, через цветы, через дорожки, через скамейки – к боковому выходу с бульвара на мостовую.
Супруга, скосив выпученные глаза, ковыляет на коротких ногах за ним – в обход, в обход, в обход.
– И куда тебя понесло?
– На трамвай!
И они исчезают в кустах, тонут в зеленой листве, сперва он, потом она.
VI
