меня убить себя; разойтись же с тобой значило испортить в глазах обывателей твою женскую карьеру, лишить тебя почетного звания 'жены'! И я решился на второе, и ты должна признать, что поступить иначе я не мог: слишком велики были мои страдания!
– Никита, ты любишь говорить о своих страданиях, которые якобы причиняла тебе наша связь! А подумал ли ты обо мне, о моих страданиях, о страданиях женщины, которая беззаветно любит тебя одного и никого другого любить не может? Ты удивляешься, даже сердишься, что я до сих пор не нашла себе 'кого- нибудь другого'! Но чувству не прикажешь! Ты писатель и должен это понять! Беда моя в том, что при большом своем темпераменте я не умею ни разбрасываться, ни делиться! Я – однолюбка!
– А я тут при чем? Или ты хочешь, чтобы я свою жизнь, свой талант, свою общественно-писательскую работу принес в жертву тебе, твоему чувству ко мне?
– Нет! От мужчины я жертв не жду! Это только мы умеем жертвовать! От тебя же я хочу, чтобы ты, оберегая от 'страда ний' свою высокую особу, не закрывал бы глаз и на мои муки! Как ты думаешь: ведь я тоже живой человек?!
– Если ты действительно живой человек, Вера, и притом сознательный, рассуждающий человек, то в теперешних великих своих страданиях ты должна находить и великое утешение, великое удовлетворение!
– Какое именно?
– Ты должна ни на минуту не забывать, что твои муки необходимая дань нашему переходному времени и что ты являешься одной из жертв того всемирного хаоса, в котором до сих пор пребывает проклятый любовный вопрос. Не ты одна – все человечество из-за этой путаницы страдает! И я в том числе, конечно…
– Слабое утешение, Никита, слабое…
– Погоди, погоди, ты слушай… Как ты думаешь, Вера, ради чего ты отпустила меня от себя? Ради чего несешь ты тяжесть разрыва со мной, как не ради того, чтобы дать мне возможность полнее работать над распутыванием той всечеловеческой путаницы в вопросе любви! Ведь живя с тобой, я работать не мог! Таким образом, неся лишения ради моей большой работы, ты тем самым как бы и сама делаешься участницей этого важного дела, как бы вкладываешь в него и свою посильную лепту…
– Натяжка, Никита… Натяжка, шитая белыми нитками, эта твоя 'лепта вдовицы'… И вообще все эти философские здания ты возводишь с единственной целью как-нибудь выгородить себя, оправдать свою мужскую жесткость ко мне как к женщине… С этой стороны я тоже очень хорошо узнала тебя. Всюду у тебя не ты виноват, не твое беспредельное мужское себялюбие, а 'объективные условия', 'эпоха', 'переломный момент'… 'Переходная эпоха' повинна у тебя и в том, что ты исковеркал мне жизнь, сделал меня почти что сумасшедшей; и в том, что из-за любви к тебе Зина бросилась с Дорогомиловского моста в Москва-реку, а Капа…
– Вер-ра!.. Как не стыдно?.. Это же ложь!.. Ложь, распространяемая обо мне все той же известной тебе группой моих литературных завистников и врагов, против которых я, к сожалению, бессилен!.. И как у тебя поворачивается язык поддерживать клевету, пущенную про меня подлыми людьми?..
– А где же тогда Зина Денисова? Куда она, по-твоему, девалась?
– А я почем знаю? Зина, правда, бесследно исчезла. Зину, правда, в последний раз видели проходящей по Дорогомиловскому мосту. Но разве мало народу проходит за день по Дорогомиловскому мосту?! Что же, их всех прикажешь считать самоубийцами?
– А Капа?
– Какая Капа?
– О! Он даже не знает, какая Капа! Уже забыл! Это замечательно! Превосходно, превосходно! У него столько их бывает, что он даже не успевает запоминать их имена. Вот когда человек сказался! Да Капа, Капитолина, помнишь, комсомолка, в цветном сарафане, в красном платочке, что в Союзе писателей, в день твоей импровизированной лекции, распевала состав ленную в честь твоей новой идеи песню!
– Ага, теперь помню, помню… Ну и что же? Ведь у меня с ней ничего не было.
– Знаю, что не было! Вы не сошлись в 'условиях'! Девчонка с 'небесными глазами', прельстившими тебя, оказалась существом очень земным и сразу же поставила тебе крутые требования! Ты же и на этот раз не пожелал урезывать свою 'сво-бо-ду', и дело у вас расклеилось! Однако девчонка все-таки успела внушить себе, что безумно любит тебя и на этой почве причиняет другим много зла: влюбляет в себя мальчишек, мальчишки целым общежитием гоняются за ней, а она всех их только водит за нос, мучает, воображая, что 'мстит всем мужчинам'! И тебе в том числе…
– Вера! Мало ли кто какие делает мерзости?
– Да! Но не надо было кружить голову глупой девчонке! Она возомнила, что сделается женой 'известного писателя' и поспешила растрезвонить об этом всем, даже написала родным в провинцию! И теперь она так злится на тебя, так злится, что ты не женился на ней!
Шибалин тяжко, тихо, раздельно:
– На меня все женщины злятся, что я не женился на них. Вера глядит на него:
– Как это так 'все женщины'? Ну и самомнение у тебя! Шибалин поправляется:
– Я хотел сказать 'все знакомые женщины'. Вера с насмешкой:
– А ты все ищешь 'незнакомую', 'далекую'?
– Безусловно! Ибо знаю, что, пока не будут сломаны перегородки, разделяющие людей на 'знакомых' и 'незнакомых', пока все люди земной планеты не согласятся раз навсегда считать себя 'знакомыми' друг с другом, – до тех пор человеку не найти себе подходящую пару! И семейные драмы не прекратятся! И проституция будет расти!
Вера подозрительно посматривает на него:
– Знаешь, Никита, ты делаешься маньяком своей идеи о 'знакомых' и 'незнакомых'. Смотри, не спять на ней с ума.
Шибалин мучительно:
– Лучше сойти с ума, чтобы, по крайней мере, ничего не понимать из того, что происходит вокруг, чем ежечасно, ежеминутно натыкаться на вопиющую людскую глупость!..
Шибалин вдохновляется все больше, уходит в свою теорию все глубже, говорит все резче… А Вера, слушая его, незаметно возвращается к своему личному горю. С безграничной печалью глядит она в сторону и, как бы сама с собой, тихим, глубоко несчастным голосом повторяет:
– Что же мне теперь делать?.. Что же мне делать?..
Шибалин подчеркнуто-грубо:
– Стараться больше не встречаться со мной – никогда, нигде! Это самое главное из того, что тебе сейчас нужно! А остальное само собой наладится… Время залечит все раны… Явится у тебя, когда надо будет, и новая привязанность…
Демонстративно достает из кармана часы, глядит, морщит лицо, как бы поражаясь, что уже так поздно.
Вера вся вспыхивает. На момент теряется, потом говорит быстро-быстро:
– Не смотри, не смотри на часы! Сама знаю, что пора уходить! Аудиенция у Его Величества мужчины окончена!
И хочет встать и не может – слишком кипит в груди! Сидит, ломает пальцы рук. Под кожей ее лица пробегают нерв ные вздрагивания…
Шибалин в то же время ворчливо, в землю:
– Говоришь, знаешь, что пора, а не уходишь…
Вера с выражением такой боли, такой обиды, как будто ее хлестнули по щеке:
– Не может без оскорбления! Не может! Не может без плевка! Не может!
Собирает все свои силы, вскакивает. Стоит к нему спи ной, судорожно потягивается, корчится вся.
Шибалин по-прежнему угрюмо, медленно:
– Вот видишь, чем дольше ты сидишь со мной, тем больше портишь себе настроение. А если бы ушла раньше…
– Конечно, теперь я тебе не нужна! – говорит с содроганием Вера, не глядя на него. – Я была тебе нужна только до славы, только до известности! А теперь – согласно новой своей теории – ты рассчитываешь
