Консьерж спросил, кто и к кому, взглянул на невидимый для нас экран, кивнул.
– Двадцать седьмой этаж, налево от лифта.
Энн поблагодарила, лифт вознес нас быстро, я не успел даже поцеловать Энн, да она бы и не далась, не любит ничего делать украдкой, затем двери открылись, а когда мы вышли и направились через просторную площадку, на стенах картины в старинных рамах, а под ними вазы с живыми цветами, дверь на дальней стороне распахнулась, показался высокий, широкий в плечах мужчина в джинсах и майке, седые волосы коротко пострижены, что еще больше придает ему сходство с тренером команды регбистов, чем с писателем, который должен быть лохматым, волосы чтоб в беспорядке на плечи, а живот обязательно через ремень. Да, а еще он должен встречать нас в домашнем халате.
Я вежливо поздоровался, он подал руку, ладонь крепкая, словно и не писатель, у тех обязательно вялая и потная, Энн поцеловала его в щеку, и мы вошли в роскошные апартаменты, что не уступят коттеджу, только что участка нет, хотя в наличии просторный зимний сад…
– Жена уехала навестить внуков, – объяснил он, – так что сами ищите что-то на кухне. В семейной жизни так свыкаешься друг с другом, что вон уехала на несколько часов, а я хожу потерянный, не знаю, чем заняться. Новых байм нет, книги померли, кино устарело, а чего-то особенного так и не пришло…
Пока Энн быстро шебуршилась на кухне, Кабанов показал мне квартиру, догадываясь, как мне это интересно, все-таки он – вершина в своем деле, а я в самом деле чувствовал себя весьма огорошенным.
В огромной квартире ни одной книги, даже поваренной. Правда, у меня их тоже нет, но я – хайтековец, а Кабанов – писатель, у них вроде бы все стены должны быть в книжных полках, а те битком набиты в два ряда книгами. Всякими, но больше всего по искусству: большого формата альбомного типа с репродукциями картин крупнейших музеев.
Хотя, конечно, Энн заверила, что книги у него есть, только не в бумажной форме, однако я сомневаюсь, чтобы у него остались на диске и устаревшие электронные копии. Сейчас все стремительно переходят на импы, а буковками пользуются разве что любители старины, а еще они развешивают по стенам мечи, деревянные ложки и лапти.
У Кабанова ни мечей, ни лаптей, ни катушечных видеомагнитофонов: «умная квартира» до предела напичкана электроникой, а писателем он всегда был как раз сильным, преуспевающим, читаемым, в ладах с техникой и постоянно интересующимся новинками в области гаджетов и девайсов.
С кухни потянуло бодрящим ароматом крепкого кофе, донесся такой же приподнятый голосок:
– Все готово! Тостики остывают!
На элегантном столе в просторной кухне, что и не кухня, а зал, паруют чашки, где пузырится коричневая пенка, на блюдцах тостики с козьим сыром, в вазочках три вида сдобного рассыпчатого печенья, а Энн смотрит победно: быстро я, правда?
Кабанов посматривал на меня через стол с усмешкой, я видел в его глазах вопрос: а так ли себя чувствуешь, как я, когда Энн нет рядом? Если да, то вам быть вместе. Если же нет…
Да, ответил я взглядом. Без нее жить не могу.
– Я слышал, – проговорил он буднично, как бы продолжая светскую беседу, – это вы мощно так выдвинули идею Сверхсущества?
Я ответил скромно:
– Так уж получилось.
– Само?
Я ответил с осторожностью:
– На основе некоторых данных, достоверных в определенной степени.
Он кивнул, глаза довольно блеснули.
– Значит, не озарение?
– Нет, – подтвердил я.
– А не рано? – спросил он и, не дожидаясь моей реакции, пояснил: – Я имею в виду, что к таким обобщающим идеям обычно приходят… в зрелом возрасте.
Энн слушала с раскрытым ртом, но я уже въехал в тему и прекрасно понимал, о чем он, хотя сам понял совсем недавно. Вся литература полна бунтарства, потому что делают ее в основном молодые. Ну, скажем, жизнь основателей русской литературы, Пушкина и Лермонтова, оборвалась у одного на тридцать седьмом году, у другого – на двадцать седьмом, дальше писатели жили в общем счете вроде бы чуть дольше, но все равно недостаточно, чтобы успеть поумнеть. В смысле, когда детские эмоции и бунтарское восприятие мира уступают пониманию устройства мира, и вообще начинают рулить ум.
Все мы знаем, что становление человека и осознание им себя как личности начинается в детском возрасте, когда оно понимает, что родители – это родители, а оно – иное существо.
И начинает утверждать свою самостоятельность и независимость. Наиболее яркий период приходится на подростковый возраст, когда отрицается все и вся. В этом возрасте формируются все революционеры, якобинцы и карбонарии.
Увы, творческий период тоже приходится на этот период «бури и натиска». И дело не только в том, что большинство бунтарей просто не успевают дожить до зрелого возраста и поменять взгляды на более взрослые: одних убивают, другие сами убиваются, третьи банально спиваются или уходят искать Астралы, но хуже то, что когда приходит мудрость и понимание мира, тогда уже иссякает творческое начало.
Потому в нашей и ненашей литературе самые благородные герои: Степан Разин, Емельян Пугачев, Робин Гуд, Вильгельм Телль, Скарамуш, Зорро, Яношик, Кармалюк… а любая власть – гнусная и подлая, которую нужно свергнуть, чтобы сесть на трон самому. Нормальное детское бунтарство против родителей, которые зачем-то заставляют мыть уши, руки перед едой, не пускают в лужи, заставляют учиться…
Комплекс Эдипа, сказал бы дедушка Зигмунд, когда ребенок жаждет убить отца и занять его руководящее место, где он наконец-то сможет освободиться от его гнусной опеки и наконец-то перестать мыть уши и шею. Правда, к этому времени уже сам обычно приучает своих детей мыть уши, но отец все-таки опережает по требованиям, да и вообще облик тирана-отца проецируется на весь общественный строй, который тоже нужно сломать, разрушить, заменить другим… да каким-каким, другим!.. Нашим. Справедливым. О чем думать – ломать надо!
К сожалению, писатель пишет, как объясняет дедушка Фрейд, пока у него вырабатываются половые гормоны. Грубо говоря, пока трахается. Почему-то творчество и секс настолько взаимосвязаны, что когда секс угасает, угасает и творчество. Но не угасают мыслительные функции, а, скорее, наоборот, без раздражающих эмоций мысль идет кристально четкая, верная и цельная.
Увы, именно тогда человек наконец-то понимает, что был не прав в своем бунтарстве, что Робин Гуд – сволочь, а не само благородство, но… уже не может выразить это в романе, кино или байме. Да и мало таких, «доживших до ума»…
Энн молча и с явным наслаждением прихлебывала кофе, смешно вытягивая верхнюю губу, а я произнес вежливо и почтительно:
– Пришел иной мир, а в нем возросла не просто продолжительность жизни, а период активной жизни. Впервые творческие люди не заканчивают писать, рисовать, изобретать в пятьдесят-шестьдесят лет, а продолжают… И потому начинают писать совсем иное, чем писали в юности. И мир вашими усилиями начинает заметно меняться.
Он польщенно улыбнулся:
– Хотите сказать, что это писатели изменили ваши взгляды?
– Конечно, – ответил я с убеждением. – Словам и поступкам литературных героев мы всегда следуем охотнее, чем призывам политиков или даже ученых.
Энн посмотрела на него, на меня, спросила почтительным голоском:
– Сергей Семенович, а почему вы всякий раз отказываетесь от встреч с читателями?
Он поморщился:
– Милая, как тебе сказать…
– Так прямо и скажите, – ответила она живо.
– Нет, как сказать, чтобы понятно… Я вот сейчас специалист по маппингу и сеттингу. Если бы разговоры касались только этих областей, все бы хорошо. Я говорю, они слушают, все понимают, что-то уточняют, идет нормальный разговор. Но эти существа жаждут говорить и о смысле жизни, о геополитике, а тут уж
