тридцатилетний, не нашел бы о чем говорить с собой двадцатилетним, который был дико и по-идиотски влюблен в соседку, что потом оказалась обыкновенной шалавой. Я уже тогда, кстати, был уверен, что знаю и понимаю все, а родители — старое дурачье, свое отжили, ни хрена не врубаются в современность…
Глаза мои сами закрылись от стыда, я помотал головой, замычал и снова уперся лбом, выбрав место, где стекло еще не нагрел.
Если это перевести на общечеловеческие масштабы, то мы будем уходить от «простых» все дальше и дальше. И рано или поздно даже самым сверхгуманным из нас станет абсолютно неинтересно, что происходит с теми существами. И тогда кто-то просто смахнет их. Нет, не уничтожит, это слишком громко. Мы от людей даже на первой ступени сингулярности будем стоять намного дальше, чем люди от бактерий, так что какое уничтожение, простая стерилизация ряда планет от гнилья органики. Когда чистим кишечник, мы не думаем, что этой процедурой убиваем сотни миллионов бактерий, которые тоже жить хотят. Или когда пастеризуем молоко.
На работе нужно заниматься делом, но, когда подошло время ланча, я поинтересовался у Кронберга, что будем делать с теми, кто на ковчег не попадет, но и на берегу спокойно оставаться не захочет. Натура человеческая такая, требует больше, чем заслуживает.
Кронберг поморщился.
— Видите ли, Юджин, миром в самом деле правит экономика… И всех этих существ, как только исчезнет в них необходимость, можно будет утилизовать.
— В смысле?
Он остро взглянул на меня.
— Учитесь, юноша, видеть смысл и в недоговоренном. Сейчас говорим о необходимости поддерживать все слои, потому что без этого рухнет система, ведущая нас на вершину. Но как только дотянемся до молодильных яблок Гесперид, нам лестница уже не нужна. Ее можно бросить в костер, разломать и приготовить из палочек что-то другое, просто отшвырнуть и забыть… С этой чудовищно разросшейся массой могут быть как мягкие, так и жесткие варианты.
— Какие?
— Я пока не вижу необходимости в жестких, — произнес он задумчиво. — Все идет настолько благополучно, что на всех этих ставших бесполезными людей можно будет просто махнуть рукой. Пусть живут, как живут. Свободно и независимо. Без нас, конечно, начнутся экономические провалы, кое-где обрушится все вплоть до феодального строя, но это нас не касается, у нас будут свои захватывающие дух проблемы и задачи. А эти существа нам будут неинтересны. Я имею в виду людей вообще.
Он улыбнулся мне. Я ощутил, что про жесткие варианты лучше не спрашивать.
— А вы готовы к превращению в сингуляра?
Он пожал плечами.
— Почему нет? Как ни странно, я не вижу в таком превращении что-то… необычное. Резкое! Дело в том, что я и так превращаюсь, и превращаюсь постоянно. Уже столько превращений, что от прежнего меня как не осталось даже тех молекул, так не осталось и прежнего радикала… Мои однокашники не узнали бы во мне своего лидера футбольной команды. Потому я сравнительно спокойно смотрю на сингулярность как на всего лишь следующую ступеньку.
— Ого, ступеньку? Это будет этаж!
— Пусть этаж, — согласился он. — Я с прежним собой имею только общий паспорт. И ничего, доволен. В личине сингуляра я буду совсем другим… но буду все еще я. Хоть и с другими возможностями и другими взглядами. Но эти взгляды я изменю тоже, как уже менял их много раз.
Я сказал потрясенно:
— Так вот зачем вы поощряете эти глупости графоманов, в которых описывается далекое будущее, где звездолеты похожи на громадные телеги! И где на звездолетах перевозят звездную пехоту, звездных десантников и прочих звездных, что на самом деле даже не завтрашнее будущее, а вчерашний день.
Он спокойно кивнул:
— Да, людям нужно дать уверенность в завтрашнем дне. И даже в послезавтрашнем.
— Особенно, — пробормотал я, — в послезавтрашнем. Люди должны думать, что все будет так же, только больше и лучше.
Он посмотрел на меня с непонятным мне интересом.
— Хороший вы человек, Юджин, — сказал он неожиданно. — Умный, быстрый, жесткий, деловой… И в то же время весь в стереотипах. Но я понимаю, это потому, что некогда было остановиться и подумать. Над работой думаете постоянно, а вот над тем, что такое хорошо, а что такое плохо, — не задумывались с детства.
Я пробормотал:
— А что странного? Моральные стереотипы не меняются…
— Не менялись, — уточнил он. — Тысячи лет не менялись. Но приходит новый мир… Как вы думаете, кто будет в числе первых бессмертных? И сингуляров?
Вопрос чересчур прост, я чувствовал подвох, но ответил без запинки:
— Те, у кого есть деньги. Олигархи, миллиардеры, крупнейшие ученые, звезды…
Он кивнул, хотя мне показалось, что при слове «звезды» иронически улыбнулся, мол, это еще посмотрим, кто из них войдет, а кто нет, но вслух сказал:
— Хороший ответ. Без демагогии насчет равных возможностей и прочей лабуды для простых. А теперь другой вопрос: а кто, по-вашему, не будет допущен?
Я ответил также без запинки:
— Бомжи, рецидивисты, клинические идиоты…
Он снова кивнул, даже не дослушав:
— Хорошо. Теперь последний вопрос. Итак, вы твердо знаете, кто стопроцентно получит физическое бессмертие и войдет в сингулярность, и так же стопроцентно знаете, кто ни при каких обстоятельствах не получит. Теперь скажите мне, на каком уровне пройдет грань, разделяющая чистых и нечистых?
Он улыбнулся, словно Пилат, спросивший, что есть истина, и так же, как он, удалился, не дожидаясь ответа.
Сегодня Кронберг вошел быстрый, шаг пружинистый, спортивный, сейчас даже я засомневался, что ему за девяносто лет.
— Сингулярность ближе, — сказал он сдержанно, но мы все услышали в его ровном голосе ликование, — ближе, чем предполагали!.. Высокие технологии выжимают все мощности… Скорее бы. Когда произойдет скачок, нам уже не страшна будет атомная бомба Кореи или Ирана! Даже если они развяжут такую войну. Во-первых, сингуляры легко смогут передвигаться в космосе, хоть внутри Солнечной системы, хоть во всей вселенной. Во-вторых, любой сингуляр легко остановит любую атомную войну…
Он уперся обеими руками в столешницу, глаза горят внутренним светом.
— Я поздравляю вас, — сказал он, — с новым технологическим прорывом. К счастью для нас, все новые технологии — чудовищно дорогая штука. Они не по карману ни Корее, ни Ирану, ни любой другой стране, где все еще живут старыми взглядами. К счастью, судьба всего человечества решится в течение пары часов… я не знаю способа, чтобы за это время сделать высокие технологии доступными для стран всего мира. В смысле достаточно дешевыми.
Я слушал, привычно кивал, сохраняя на лице выражение крайнего почтения и заинтересованности. Притворяться не приходилось, я только сейчас начал смутно соображать, что при таком сверхскачке, когда сегодня — сегодняшняя технология, а завтра… уже не завтрашняя, а опередившая на тысячу тысяч лет, и нет, даже не завтра, а сегодня к вечеру будет совсем другой мир…
Холод требовал зябко повести плечами, разгоняя застывшую от страха кровь, но я сидел неподвижно и преданно смотрел в глаза Кронберга. Он еще не сказал, но это я должен понять по дефолту: баланс сил изменится в мире мгновенно. И, понятно, не только это…
Холод все-таки тряхнул меня так, что я лязгнул зубами. Неужели все на самом деле так близко? Примерно такой же страх и обреченность я чувствовал при потере работы в академии. А сейчас впереди не просто потеря работы, но даже тела…
