– Ага, что-то да помнишь из Библии! Правда, все про баб… Но и то, что помнишь, не так понимаешь…
– А что не так? – возразил Тангейзер. – В Библии полно содомии, совокупления со скотом, Онан имел жену брата своего, но изливал семя на землю…
Константин сказал уже сердито:
– Вот чем твоя голова забита!.. Ну почему, почему из всего, что есть в Библии, ты запомнил именно это?
Тангейзер развел руками.
– Но разве не больше всего люди помнят о Содоме и Гоморре?
– Лишь потому, – рявкнул Константин, – что Господь их наказал!
– Да, – сказал Тангейзер, – да… кто спорит? Но все начинают смаковать, что же там делали и как делали…
Глава 7
Константин на этот раз рассердился всерьез и не общался с ним до самого Иерусалима, хотя ехали по весьма живописным местам, Тангейзер подозревал, что с ними связаны тоже заметные дела и события, красочно описанные в Библии, и, похоже, так оно и было, если Константин, не упускающий любой возможности щегольнуть знанием, а его потыкать носом, мрачно молчал…
Когда вернулись, Тангейзер не сразу понял, куда они идут в толпе…
Константин молча вел Тангейзера, уже потерявшего всякое направление, сворачивал в глухие переулки, однажды вообще, пригнувшись, вошел в чью-то калитку, так показалось Тангейзеру, и вдруг распахнулась широкая по меркам старого Иерусалима мраморная площадь, полностью заставленная передвижными лавками с дешевым набором вещей на память о Святом Городе.
Тангейзер вертел головой, а Константин пробормотал:
– В Библии это место описывается как пустошь, где сваливали нечистоты и где казнили преступников.
– Голгофа?
– Она самая… А теперь это самое знаменитое место в мире. Сарацины им гордятся, Иисус Христос в их Коране занимает высокое место. Смотри, вон там вход в храм. Зайдем?
Тангейзер, волнуясь, смотрел на старые барельефы на стенах у входа, пытался ощутить волнение, однако слишком много свалилось за последние дни, и чувствовал только печаль и разочарование. Слишком все просто: и стена храма, что выглядит частью крепостной стены, и воркующие голуби на карнизе, и низкий вход, с каждым веком все больше погружающийся в землю, и толпы паломников, таких обычных, осязаемых, с вытянутыми скорбными лицами и бегущими по щекам слезами. Некоторые суетливо вытирают ладонями, другие идут, ничего не видя перед собой, с красными опухшими глазами.
– Идем? – спросил Константин нетерпеливо.
Тангейзер вздрогнул, приходя в себя, покачал головой.
– Нет…
Константин изумился.
– Почему?.. Ради того, чтобы войти сюда, идут из самых дальних стран!
– Не могу, – ответил Тангейзер. – Грешен есмь…
Константин покачал головой.
– Да?.. Раньше за тобой такого не замечал. Нет, не греховности, ее хоть отбавляй, а такой робости.
– Да это не робость, – ответил Тангейзер, запнулся, подбирая слова, продолжил, чувствуя, что говорит коряво: – Жизнь теряет краски, когда все становится ясным… Пусть остается где-то тайное и непостижимое… Христос для меня нечто высокое… Очень высоко!.. Я представляю, что увижу: огромные свечи везде-везде, целые костры из них, массу золота на стенах и всюду, куда можно его прилепить, постоянные крестные ходы, слезы, плач, там душно и жарко, я буду думать, что вспотел и сильно чешется в чреслах, какая уж тут святость…
Константин сказал деловито:
– А я схожу посмотрю. И поклонюсь заодно. А ты пока вон там купи пару крестиков и статуйку святой Девы Марии. Только выбирай поменьше!
Сам пророк Мухаммад велел молиться, повернувшись лицом к Первокамню Мира, Камню Мира, что лежит в мечети Омара там же в Иерусалиме, так что и сарацины, и христиане, и иудеи – все обращали свои взоры к Святому Городу.
Это уже потом, после смерти Мухаммада, главной святыней стала Мекка, однако и сейчас толпы сарацин стекаются в Иерусалим. Тангейзер дивился таким разным людям, как по возрасту, так и по языку, стране обитания, вере – все тянутся сюда, и здесь не скажешь, что люди разные…
Не такие уж они и разные.
Он повернулся в сторону двух тяжелых и массивных куполов над Гробом Господним и Голгофой, где Христос был распят. Нужно бы туда сходить поклониться, но…
Тангейзер пугливо оглянулся, никого поблизости, мелькнула вообще-то нехорошая мысль: достаточно и того, что увидел издали. Если надо, скажет, что да, был внутри, поклонился, поскорбел, помыслил о своей греховной жизни…
Впрочем, он в самом деле не раз пытался мыслить о ней как о греховной, но что-то совсем не получается. Все, что делал, кажется таким простым, нормальным и естественным, что как-то считать себя великим грешником не получается.
Да, понятно, он несет в себе первозданный грех, потому что его праматерь Ева переспала со Змеем, пока Адам дрых беспробудно, и от этого гада зачала Каина и Авеля, однако это ее вина, почему он должен чувствовать свою вину, когда прошли тысячи лет с того дня?
Да не был Змей тогда таким уж последним гадом, это потом Господь его проклял и превратил в гада, а так Еву понять было можно, если Змей был настолько хорош, что лучше Адама…
Карл, который побывал в гробнице Христа в первый же день, как еще только прибыли в Иерусалим, рассказывал, что там весь огромный византийский зал блещет страшным великолепием золотых лампад и подсвечников из чистого золота, там несметное количество драгоценных камней, там все ценное, что могли снести туда люди, выказывая свою любовь и то, что ценят духовное, а не вещественное… и все-таки он чувствовал, что когда в голове рождается веселый мотив плясовой песни, помесь германской основательности и восточной чувствительности, и потому ему совсем некстати идти смотреть на гроб…
Встретив Карла и Вальтера, Константин повеселел, пригласил всех за стол, пообещал рассказать, что видели.
Стол заставили чашами с вином, а окно деликатно закрыли занавеской, чтобы сарацины на улице не завидовали и не роняли слюни, и без них скользко.
Однако едва Константин начал рассказ, Тангейзер вставил пару комментариев, которые наверняка одобрил бы император-безбожник, Константин рассерженно вскочил, сердито заходил по комнате, потом сказал резко:
– Пойду посмотрю коней. Песни твои мне нравятся, а вот ты…
Он вышел, а Тангейзер потянулся к лютне и начал в задумчивости перебирать струны, отыскивая звуки, что могут передать сладострастие этой земли, ее чувственность и нежную похоть, разлитую в воздухе и пропитавшую здесь все-все…
Вальтер спросил тихонько:
– Чего это он? Чем ты его так уж вывел из себя?
– Правду не любит, – ответил Тангейзер с достоинством.
– Константин?
– Ну да, – ответил Тангейзер. – Дай мне вон ту книжку…
