войско ревело от восторга… еще бы, у них такой могучий король!
Константин пробормотал:
– И неважно, что про него говорили, будто у него сердце льва, а голова осла…
– Так это понятно, – возразил Карл, – у них у всех были такие же головы.
Тангейзер сказал громко:
– Даже Ричард не сможет отрицать, что Иерусалим теперь наш!.. А другие короли, что безуспешно пытались вернуть Иерусалим христианам, в один голос скажут, что это величайшая из побед.
– Без пролития крови, – напомнил Карл. – Кому-то это не понравится.
– Как может не понравиться? – изумился Тангейзер.
Константин посмотрел с ленивым прищуром, но отвечать поэту побрезговал, в руках по-прежнему книга, на которую Тангейзер поглядывал с отвращением: с арабскими буквами и странными математическими знаками.
– Для папы римского, – напомнил Карл, – важнее борьба с неверными. Нет, Иерусалим тоже важен, но папа хотел бы предварительно залить кровью сарацин все эти земли… Да и нашей, собственно, тоже.
Тангейзер спросил пораженно:
– А сарацины что, дадут себя вырезать?
– Папе безразлично, – ответил Карл с горечью, – даже если мы все здесь погибнем. И если погибнут еще тысячи и тысячи. Главное, чтобы убивали сарацин, а не сидели с ними под оливами и не читали трактаты по алгебре.
Константин все помалкивал, Тангейзеру показалось, что эта перепалка лишь забавляет его, словно разговор о давно ему понятных делах, что наскучили простотой и обыденностью. Он все еще держит в руке трактат о математике, заложив палец между страницами, иногда заглядывает туда одним глазком, но в то же время не упускает из внимания их разговоры.
Глава 8
Манфред сказал по секрету, что императору здесь делать больше нечего, он все выполнил, а в Италии папа пытается захватить его владения, пока он здесь, в далекой Палестине. Однако папа не учитывает, что передвигаться император умеет очень быстро, и теперь папа потеряет и то, что у него было.
Тангейзер чувствовал, как среди рыцарей начинается брожение. Большинство, конечно, вернутся в родную Германию, но нашлись авантюристы, что соблазнились здешними красотами, привилегиями, богатством и землями, которые им пожаловали, собираются остаться…
Сегодня он выбирал на рынке местные украшения и заприметил молодую женщину, слишком рослую и статную для иудейки или сарацинки, те все черные и мелкие, а эта высокая, статная, вся сияющая молодостью и красотой, лицо смуглое от солнца, но чувствуется, что кожа ее белая, Тангейзер на миг представил, где именно у нее начинается белая полоска, и ощутил, как кровь прилила к лицу.
Женщина словно ощутила его жаркий взгляд и смущение, обернулась, смерила его строгим взглядом.
Он подошел торопливо, учтиво поклонился.
– Простите, простите, что так вас рассматривал… просто вы не похожи на местную…
Она ответила ровным голосом:
– Однако я местная.
– Я теперь тоже, – сказал он, – фрайхерр Тангейзер к вашим услугам.
Она переспросила:
– Это имя… или что-то еще?
– Фрайхерр, – сказал он виновато, – титул, это барон, а Тангейзером меня зовут друзья и, надеюсь, назовете вы…
Она не сводила с его лица взгляда крупных и серых, странно неподвижных, но по-сарацински обрамленных снизу и сверху густыми и длинными черными ресницами глаз.
– Мне нужно идти, – сказала она наконец.
– Я провожу вас, – сказал он поспешно. – Нехорошо женщине ходить одной!
Она чуть улыбнулась.
– Я живу далеко, – пояснила она. – В самом Иерихоне.
– Господи, – воскликнул он, – и это здесь считается далеко?
Он проводил ее туда с трепетом в сердце и был жестоко разочарован, обнаружив среди голых и мертвых долин всего лишь крохотный оазис зелени у подножья древних сглаженных ветрами Иудейских гор.
Оглядываясь, он видел Иерусалим, но в глаза в первую очередь бросаются два купола, которых не было в годы расцвета иудейского царства: мечети Омара и Гроба Господня, оба как символы новых религий, пытающихся утвердиться на месте единственной, и обе произросшие на Ветхом Завете.
Ее дом из светло-серого камня Тангейзеру показался нарочито простым и грубым, потом понял, что это от нищеты и бедности, у всех такие, никто не строит что-то вычурное и красивое, когда не сегодня, так завтра придется в страхе перед новыми завоевателями бежать в другие земли.
Через два дня он снова встретил ее в Иерусалиме, на этот раз сумел уговорить зайти к нему, угощал вином, уже определив, что не сарацинка, а иудейка, а ей, похоже, льстило внимание рослого красивого германца из знатной семьи далекой северной страны.
После третьей чаши вина он сказал откровенно, ощутив по каким-то вибрациям в воздухе, что уже можно такое сказать:
– Мой друг барон Константин познакомил здесь меня с Песнью Песней вашего царя Соломона. Он тоже был трубадуром и слагателем песен, как наш император или я, скромный… или не совсем скромный бард… Я не знаю ничего прекраснее!.. У меня сердце выскакивало из груди, когда я читал, а от томления в чреслах я не мог спать всю ночь!
Она засмеялась:
– И на что ты намекаешь… Тангейзер?
– Намекаю? – изумился он. – Я отчаянно надеюсь, что ты сумеешь погасить этот мой пожар, милая Сусанна!
– Меня зовут Мириам…
– Ох, почему не Сусанна?
Она покачала головой, глаза продолжали смеяться.
– Не ешь на ночь жареное мясо со специями, не спи одетым, вообще не живи в нашей жаркой стране…
– Но я здесь, – возразил он. – Неужели ты будешь так жестока?
Она покачала головой, но в глазах оставался прежний смех.
– Нет, не буду. Но твой пожар я не затушу, а лишь слегка прибью огонь. Однако он разгорится еще жарче…
– Прекрасно, – сказал он пылко. – Пойдем со мной на ложе!
Она кивнула:
– Иду.
Он втайне подивился, насколько это просто было сказано, никакого притворства, фальши или женского кокетства, и подумал, что здесь да, другой мир, другие люди… и, видимо, должны быть совсем другие песни.
У него.
Она осталась у него на ночь, а он под утро поднялся на цыпочках, взял лютню и начал составлять из крохотных кирпичиков песню. Они постепенно получаются другими, он сам потихоньку дивился и радовался, как нащупываются новые мелодии, совсем не те, что звучат здесь, но это уже и не то холодное и чистое,
