– что за дивный народ, откуда явился в Рим?
Их группу приняли в приюте для странников и пообещали исповедовать скопом, Тангейзер покачал головой.
– Я Тангейзер, – сказал он. – Тангейзер, Генрих фон Офтердинген, рыцарь из Тюрингии.
Его отделили от группы и провели к самому епископу, суровому, узколицему, со строгим лицом и неподвижным взглядом.
Он посмотрел на паломника из Германии со сдержанной неприязнью.
– Слышал-слышал, – произнес он холодно. – Миннезингер, распространяющий похотливые песни в Германии, поддерживал германских императоров Оттона и Фридриха в их бесчестной войне с римским престолом церкви?
Тангейзер склонил голову.
– Да, ваше преосвященство. Но даже это песок моих грехов, а я несу на себе тяжкую гору и жажду сбросить ее и освободить свою душу… она у меня, оказывается, есть! И я начал дорожить ею, как ничем больше на свете.
Епископ сказал строго:
– У человека вообще нет ничего, кроме души, как сказал в древности император Адриан. Твои грехи велики, Тангейзер! И поддержка нечестивого императора, которого наш святейший папа отлучил от церкви, и, главное, твои стихи и песни!.. Как ты сам понимаешь, песни бывают сильнее армий.
Тангейзер ударил себя кулаком в грудь и вскрикнул в смертельной муке:
– Ваше преосвященство. Я грешен, грешен, грешен!.. Я проводил жизнь в мерзостных удовольствиях плоти… но я был безмерно глуп и не понимал, что есть радости выше!
Епископ сказал строго:
– Разве тебе об этом не говорили? Родители, воспитатели?..
– Я был хорошо воспитан, – сказал Тангейзер с горечью, – а это значит, что меня обучили изящным манерам, учтивости, умению говорить приятное собеседнику, сочинять стихи и нравиться старшим.
– Тебе разве не говорили о Боге?
Тангейзер опустил взгляд в пол.
– Даже слишком часто, и я возненавидел эти разговоры. Как всякий подросток, я бунтовал против воли родителей. Мне казалось, они связывают мне руки… Это только теперь, вспоминая, я понимаю, да, они были правы…
Епископ покосился на длинную очередь, что дожидается, когда он закончит отпускать грехи этому рослому мужчине.
– Я не могу, – сказал он в нетерпении, – отпустить твои грехи, Тангейзер. Ты должен сперва сам их искупить деяниями во благо церкви!
Он взмолился:
– Но скажите как? Что сделать? Я хочу очистить свою душу!
– Не знаю, – ответил епископ. – Господь подскажет. Иди, меня ждут люди.
– А я не человек? – спросил он горько.
– Человек тот, – отрубил епископ, – кто думает о других чаще, чем о себе.
Тангейзер ощутил, что в душе начинает пробуждаться гнев, так долго задавливаемый им на всем скорбном пути к Риму.
– Простите, аббат, – произнес он смиренно, – но я фрайхерр Тангейзер, Генрих фон Офтердинген, у меня грех слишком велик, мне требуется отпущение грехов у самого папы.
Священник покачал головой.
– Сын мой, я епископ, а не аббат, и ты это видишь. Я уполномочен выслушивать грешников, взвешивать их деяния и отпускать грехи…
Тангейзер покачал головой.
– Простите, святой отец, у нас в Германии грехи может отпускать и простой кюре и даже каноник, но если дело очень важное, то обращаемся к более высокопоставленному лицу…
Епископ взглянул с неприязнью, как только Тангейзер снова назвал имя своего рода, что всегда поддерживал германских императоров в их борьбе с папой.
– Сын мой, – произнес он очень сухо, пожевал губами и сказал уже резче: – Перед Господом все равны. С высоты небесного престола Господь не различает, кто простолюдин, а кто король, а уж фрайхерров тем более, их хоть пруд пруди…
– Как и епископов, – ответил Тангейзер, он старался сдерживаться, но епископ явно хамит, – Господь целый мир сотворил без помощи епископов, он может обойтись без них и в Риме.
– Сын мой, – произнес епископ холодно, лицо его превратилось в неподвижную маску, – ты кусаешь руку, из которой надеялся получить духовную пищу. Думаю, ты зря предпринял столь далекий путь… Тебя в соборе Святого Петра никто не примет, это я тебе обещаю.
Тангейзер ответил дерзко:
– Я мог бы предпринять и более далекое путешествие, когда находился в Иерусалиме рядом со своим господином Фридрихом, императором германским, завоевавшим для христианского мира Святой Город!.. Но паломничество понадобилось мне только сейчас, потому я и настаиваю, чтобы меня принял сам папа Урбан Четвертый.
Епископ произнес уже не просто холодным, а ледяным голосом:
– Аудиенция окончена. Можешь идти, сын мой. Если не пойдешь сам, тебя сейчас вышвырнут. И, поверь, отсюда вышвыривали здоровяков и покрупнее тебя.
Он вскинул руку и властно шевельнул пальцами, словно и не духовное лицо, а отправляющий в бой командир наемников. Из-за шторы мгновенно появились два гиганта, каждый на голову выше и втрое шире.
Тангейзер поднялся.
– Я ухожу. В самом деле, сарацинский мир нам ближе, чем папский престол.
Он повернулся и пошел к выходу, стараясь держать спину ровной, хотя тяжесть поражения пригнула ему плечи и с треском ломала хребет.
«Смирение, – стучало в голове раскаленными молоточками. – Церковь постоянно говорит о смирении, но разве рыцарство может быть смиренным?»
Глава 16
На другой день он долго разговаривал с расстроенным Эккартом, после чего собрался отправиться в обратный путь, однако в комнату вбежал слуга, начал расспрашивать всех суетливо.
Тангейзер видел, как паломники начали тыкать в его сторону пальцами.
Тот примчался, отвесил быстрый поклон.
– Брат паломник, вас призывают в базилику!
Тангейзер вздрогнул, сперва в сердце вспыхнула надежда, затем пришла тяжелая злость.
– Что, и меня решили предать анафеме, как моего императора?
Слуга сказал быстро:
– Нет-нет! Кто-то слышал, как вы дерзко разговаривали, да и сам епископ пожаловался папе…
– Хотят бросить в тюрьму? – спросил Тангейзер зло. – Мне вообще-то все равно, что будет со мной! Мне жизнь теперь вообще ни к чему…
Слуга оглянулся по сторонам, зашептал:
– Говорят, папа вас решил выслушать лично!
Тангейзер насторожился, посмотрел на слугу с недоверием, но тот ответил честным взглядом прирожденного лжеца.
– Хорошо, – ответил Тангейзер, – когда?
– Завтра с утра, – сказал слуга. – Правда, придется постоять в очереди, все-таки к папе на исповедь
